И ранняя заря и поздняя заря
не остужают воздух сентября.
Из пепла крылья бабочки. В начале
от Бога Слово, после – от печали.
Горсть чернослива, связка чеснока,
ведро глубокой влаги. И века.
Вот человек: кишки, аппендикс, жёлчь,
венец всего – без откровенья ночь;
глазниц провал, колбасы рук и ног,
в брюшную полость я воткнул цветок.
Где ж расписался Бог?
Вот и розы увяли,
падают лепестки,
росы ль слезами стали?
плачет душа ль от тоски?
Словно душа в начало
падает всех времён,
бедная, тоже устала.
Тёмная бездна, сон.
Хватит, душа, в печали
кукситься, близок свет
жизни новой. Увяли
розы мои. Или нет?
Есть только то,
которого будто нет.
Есть только "я",
блуждающей мысли след.
Когда лежу в молчанье на спине, –
мне открывается особенное утро,
и час ведёт особый счёт минутам,
и свет один в небесной глубине.
Одна земля и кровь на чёрной ниве
у ландыша и у крапивы,
одна рука даёт, берёт, даёт,
льёт солнечный на землю мёд.
Будь осторожен, шёлковая нить
порвётся – и не свяжешь снова.
Бери из утра собственное слово,
чтобы успеть всё отблагодарить.
Кто мыслил прошлым, тот
попрал земли законы;
восходит дым святой,
как в годы оны.
А боги живы, вон –
они в полях и реках,
в дожде, в грозе их стон
и жадность – в жертвах!
Пусть слабо зренье, зрак
из глубины взлетает,
засветится, и мрак
быть перестанет тайной.
Кто мыслит глубоко,
того вбирает вечность.
Того ждёт кома, в ком
есть осторожность речи.
Как мёд из сот, цветами опылённый…
Как мёд из сот, цветами опылённый,
в сосуды лился, плакал и сиял,
так август неба синь и зелень кроны
в сентябрьскую прохладу окунал.
Светились облака, глаза прохожих,
во всём явилась та голубизна,
которая на жизнь была похожа,
открытую улыбку дня.
Тропа знакомая, прозрачность голубая,
соцветье облаков, что крыльев стая;
я, безнадёжно старый и седой,
