***
Поль Верлен, старик бессильный,
грусть без боли, где твой дом?
Словно ангел чистит крылья
золотые под дождём.
Будь за столом прогулкою в лесу,
в тарелке супа твой высокий парус,
порой в твоём простуженном носу
загадок более, чем в жизни; старость
играет словом, молодость горит.
Всё в мире – сон, то светлый, то печальный,
возьми в основу алкогольный ритм,
пчелиный шум, завесу дыма в чайной.
Иди за голосом, не мучай
ни рифму, ни строку, позволь дышать
свободой им. Прекрасно лжёт душа!
Рука ж фиксирует литературный случай.
День уходит. Вечер. Сплин.
Забывайся, полно, спи.
День кончается уже.
Будет тихо на душе.
Не вернётся вечер, но
спит душа, ей всё равно.
***
Не всякий может повторить Верлена
открыто нехорошие слова:
«Я жил, но не пойму, какого хрена…» –
и всё живём себе, живём едва.
Свернуться в грусть
и нам швырять оттуда
по слову, крохам
вечность. Может, тайна
ему известна более, чем стыд.
Пусть плешь ребёнка
отражает слово, пусть парит
над столиками в баре,
кружками, филе, над потрохами,
над нашими квадратными глазами.
Наш Вифлеем
испорчен запахом вина и пота.
Так и ушёл, таким,
каким нашли его однажды, –
незащищённым,
меж мокрыми ногами
пьяной шлюхи
с билетом сумасшедшего
в кармане,
едва успел запрыгнуть на корабль,
на тот, что в юности
ушёл, но без него, куда-то в море.
Теперь без паспорта,
без су под мышкой,
на повозке,
запряжённой тройкой ангелов,
вдаль увезли, ввысь подняли,
избавив от безумия земного.
Женщина, стерва, блудница, безумная дрянь!
Я ненавижу тебя, замечаю едва.
Вот Вам нелепый горшок, вчера распустилась герань.
Плечи закройте, горячечный сон божества…
И мать и женщина брезгливо пнут поэта,
когда он в луже спит убогий и нагой.
Но он во сне летает высоко,
и любят ангелы его за это.
Парижская луна, ночная кобылица,
краснее красного судьи присяжных лица,
дрожит, как пойманная птица, сон Эйфеля
в дупле борделя.
Там стиракс раненый пространство удивляет,
перекликаются свет, сумрак, форма, цвет,
там богу равен ты, прислушайся, поэт,
и запах говорит, и слышит вещь немая.
Но между скользких, мерзких, голых тел,
какими видеть женщин бог хотел,
есть красота тоски на бледных лицах.
И бог повелевает жизни длиться.
О Винчи, омутных архангелов глаза,
И Микеланджело, Христова плоть грозна,
