И даже нынешняя новизна
её не волновала, ибо здесь
плод смертью был, и смерть была – она!
Как роза нежная перед закатом
от холода скрывает лепестки,
её закрылся пол; и бога взгляды,
дыхание, тепло его руки
казались ей отчаянно близки.
Нет, не о ней недавно пел поэт,
не с этой тенью разделял он ложе,
на слабый призрак, на обман похожа
она: и жизнь ушла, и смерти будто нет.
Распущена, как золотая прядь,
пропавшая в земле, как майский ливень,
из семени взошла, как благодать,
и корнем стала.
…А в провале синем
уже не узнавала никого.
"Он оглянулся!" – прошептал ей бог.
"Кто?" – безучастно тень его спросила.
Бог повернулся и пошёл за ней,
уже обратно, по крутой дороге.
Под саваном запутывались ноги,
мешало мельтешение теней.
И только бог остался с ней, он рядом
неслышно шёл, легко дышал.
И некто их печально провожал
смертельно побелевшим взглядом.
Я оглянулась, милый мой,
и стала тенью под тобой,
под солнцем – мёртвою травой.
Мой плод, как бремя Персефоны,
жив по космическим законам,
я жизнь и смерть в пустыне дикой,
как бог индуса, многолика,
я плод сама и я же – семя,
я небо и земное время,
я вне себя и я с собой
толика счастья, дикий вой.
На окнах снег, на крыше грязный след,
тень у стены, пар из колодца,
позёмка, будто шелуха от слов…
Наестся мёртвых яблок и вернётся,
и извлечёт сознанье из часов.
или:
Сорвётся старым снегом с крыш домов,
в седой горячке на тропе забьётся.
Наестся мёртвых яблок и вернётся
остановить сознание часов.
Бессонный город, я и сторож в нём,
я ночь, Господь, в твоей бездонной ночи,
я плод твоих желаний, впрочем,
я сон во сне и жив я только сном.
И этот виноградник, поле это,
ликующие соки бытия
в садах больших прожаренного лета –
твоё бессмертье? Или кровь моя?
Бездомному не нужен дом,
бродяга счастья не желает,
что вместе с осенью теряем,
и я не думаю о том.
Дай, господи, тепло плодам
и щедрые дожди садам,
налей в сосуды сладкое вино,
которое от тяжести темно.
Со мною пустота большого сада
и дни перед началом листопада.
Долго, от первого моря,
по пустякам не споря
и раздвигая просторы,
только со мной и в ссоре,
веет до синих губ,
стонет до чёрных жил.
И подражает инжир
ветру, глуп.
Быть может, раньше птицы был полёт,
объятия растут из нашей почвы,
и ангел вслед за нами жест несёт,
который мы сказали прошлой ночью.
У Рильке муза – степь и небо синее,
земля без края, без конца река.
И та, что за руку водила по России,
была упитанна, румяна и легка.
