– « Добрый день, дорогие. Мы не знакомы, но связаны навсегда. Дочитайте до конца это письмо. Оно будет не очень связно, будут ошибки, простите. Я живу давно в Германии. Уже думаю на немецком. Маму угнали, она беременной мной была. Угнали в Gastarbeiter. Я тут родилась. Почему пишу вам все это? Мама не смогла здесь, хоть и замуж вышла удачно за немецкого журналиста. После падения Стены мама уехала. В Россию, говорит, тянет. Умру дома. Она из Шахт родом. Это под Ростов, что на Дону. Не смущайтесь, что подробно пишу, вы поймёте, вас доверяю. В войну, я знаю, работала мама в немецкой столовой. Она не любила рассказывать. Мой отец был партизан против немецкой власти», – Роман прервал чтение, я боялась шевельнуть губами. Боялась дышать. Понимала, что мы влезаем грязными ручищами в душу открывшегося человека, в его сокровенное, в тайну семейную. И я соучастник.
– Ну и дураки они, что сопротивлялись, щас бы жили все в Германии, как люди, – бросил парень, имя которого по мне так было одно – предатель.
Я прошипела змеей:
– Отдай письмо, слышишь, – мои кулаки сжались, схватила хворостину и замахнулась.
– Вы все, совковые, такие, у вас вместо мозгов речь 22 съезда КПСС: вечная сказка сказок. Я закончу Институт и отец меня заберёт к себе, буду в посольстве.
– Такие как ты не могут быть в посольстве. Ты первый в войну полицаем бы стал! А за тебя наши дедушки умирали. Ты ничтожный человечек.
– А мой не умирал. Мой прекрасно на брони жил, при Институте, всякие зернышки и семена редкие спасал. Запасы ценные Союза.
– Ты ничегошеньки не знаешь, какой ценой они этот запас спасли. Да и тратить время, рассказывать – себя не уважать.
– Тоска с тобой, я думал – оторвемся! Ты такая бойкая. Секси. Акелла промахнулся, – он встал с куртки и отряхнул её. – В следующей жизни встретимся.
Роман схватил мотоцикл и, сплюнув, попёр его к дороге. Будто я была терновником, обогнул меня за метр, боясь, что вцеплюсь намертво колючками. По щекам бежали жгучие слезы. Я подобрала с плюшевой кочки, покрытой мхом, чужие письма. И побрела к стадиону. Наблюдая за легкоатлетами со зрительской скамьи, бегающими по кругу, я лихорадочно думала. Если дочитаю письмо, смогу ли себя уважать? Раскрыла снова клетчатый лист, и вгляделась в старый потрепанный бланк, выпавший мне в ладонь. Клочок желтоватый больше напоминал древнюю накладную на пергаментной бумаге. Мелко пропечатанные буквы на иностранном языке и строчки. А на оборотной стороне корявым почерком, жирным чёрным, словно угольным карандашом, выведены буквы. Удивительно, что их можно разобрать.
