Я видел сотни раз, как Джеф Йорк стоит на углу улицы в маленьком городке и толпа проплывает мимо под его холодным, пристальным и бесстрастным взглядом из укрытия. Он поджидает жену с тремя светловолосыми ребятишками, которые гуляют по городу, разглядывая витрины магазинов и прохожих. Потом они возвращаются, и Джеф молча ведет их в магазин, где они всегда делают покупки. Он идет первым, твердой походкой, с чуть согнутыми коленями, медленно опуская на цемент чугунные башмаки; вслед за ним - жена, миниатюрная женщина, украдкой, искоса и с любопытством глядящая на мир, и позади нее - светловолосые ребятишки, сбившиеся в стайку, ошеломленные невиданной роскошью. В магазине, дождавшись очереди, Джеф Йорк подходит к прилавку и, выслушав приветствие продавца, с высоты своего роста наклоняется к жене, чтобы расслышать, какие указания она прошепчет. Затем распрямляется и говорит: "Мешок муки, пожалуйста". Мешок муки приносят, и он опять нагибается к жене за новыми инструкциями. Когда весь товар куплен и оплачен мятыми, замусоленными долларами из старого кожаного кошелька с металлической защелкой, он берет все в охапку и выносит, уводя за собой жену и светловолосых ребятишек, устремив взгляд куда-то поверх толпы. Он проходит по улице и сворачивает к коновязи, где стоят повозки, кладет в свою повозку товар, накрывает его старым стеганым одеялом и, оставляет так, пока не соберется ехать обратно, к себе домой.
У Джефа Йорка был свой дом и земля. Этим он и отличался от тех людей, с которыми стоял в субботу вечером на углу улицы. Они работали на чужой земле, а Джеф Йорк имел свою. И тем не менее он стоял рядом, потому что его отец стоял рядом с их отцами, дед - рядом с их дедами или с такими же, как они, в других городах, горных селениях и тех городах, что дальше, за горами. Они были прапрапраправнуками тех людей, наполовину охотников, наполовину земледельцев, которых занесло в песчаные долины, известняковые горы и пустоши двести или двести пятьдесят лет назад, но которые сумели вырвать жизнь из песка и камня. А когда вся почва превратилась в песок или спеклась в камень, они вновь отправились в путь, на запад, через горы, твердой походкой, с чуть согнутыми коленями, пристально вглядываясь в даль сощуренными глазами, держа на согнутой руке ружье, охотясь за новым пространством.
Но над ними тяготело проклятие. Они не знали другой жизни кроме той, которой жили, а в этой жизни не существовало ни плодородных долин, где растет тростник высотой в человеческий рост, ни сочных травянистых лугов, ни тенистой прохлады. Если они встречали такие земли, то проходили мимо и охотились за другими, где могли бы чувствовать себя как дома и жить прежней жизнью, чтобы их кровь пульсировала в прежнем ритме и на рассвете привычно кричали белки. Долгим оказался их путь до песчаных холмов Алабамы, красных земель северной Миссисипи и Луизианы, пустошей Теннесси, холмов Кентукки, кустарниковых зарослей на западе Кентукки и гор Озарк. Некоторые остановились в Теннесси, в восточной, гористой части округа Кобб, где построили свои хижины и вспахали землю под кукурузу. Но и тут смыло почву, и им пришлось наконец спуститься с высот к плодородным низинам в ту разраставшуюся часть округа Кобб, где росла сочная кукуруза, зеленым бархатом распускались табачные листья и среди кедров, тюльпанных деревьев и кленов виднелись белые домики. Впрочем, жить в белых домиках с известняковыми трубами им не пришлось. Жить им пришлось в лачугах на краю фермы да в хижинах - ничуть не лучше, чем двести лет назад за горами или, позже, на высотах округа Кобб. Но теперь эти лачуги и хижины стояли на чужой земле, и проклятие, которое они несли с собой через горы, которое было им дороже, чем форма для литья пуль и бабушкино стеганое одеяло, проклятие, которое пульсировало в их крови и определяло их привычки, - совершило круг вместе с ними.
