Еще одним человеком, неадекватно реагировавшим на общее несчастье, был дурачок Сашка, и реагировал он просто – радовался. Объяснялось это элементарно: Сашка собирал стеклотару и цветные металлы, а окна его квартирки на первом этаже выходили в тот самый несчастный дворик.
Прошло всего три месяца, как студенты поселились в квартире Демьяныча и жильцы многострадального дома с ужасом ждали, когда же настанет сессия, и вместе с ней для четверых оболтусов придет пора радоваться или печалиться по-настоящему. Все уже как-то даже свыклись с такой жизнью, и бабушки у подъездов робко выражали общее тайное мнение – кто знает, кого вместо этих нелегкая могла принести. От этих, мол, только раз в неделю головная боль. Студенты были со своим шумом как на ладони, не то, что многочисленная скрытная делегация с юга, а хоть бы и тот похабник со своими телушками. От шумных студентов, по крайней мере, знали чего жидать. Пьянки рано или поздно заканчиваются, а девки их, по крайней мере, выглядят по-человечески.
Павел Петрович относился к очередным квартирантам Демьяныча более чем лояльно, но в этот раз он себе изменил.
Народу сегодня в гостях у студентов было, по всей видимости, не так много. Однако еще громче, чем музыка, нынче неслась из окон на пятом этаже брань. Причем молодежь отнюдь не ругалась и не выясняла отношения, как это уже случалось в известной всему дому компании. На этот раз уже подвыпившие юнцы просто трепались на какую-то отвлеченную тему, обильно пересыпая нормальную речь всем известными оборотами. Трепались громко, долго, порой выходя на балкон, отчего непотребные слова становились слышнее. Вниз летели незатушенные окурки, бутылки и глумливый хохот. «Раммштайн» звучал в этот раз действительно негромко, поэтому за ходом бездарной и бессмысленной матерщины могли следить все желающие.
Стоя у открытого окна в обширных трусах из вечной и непобедимой никакими кутюрье коллекции, называемой в простонародье «семейными», Павел Петрович терпеливо ждал, когда звуки, доносившиеся сверху, станут, наконец, привычными и, самое главное, приемлемыми – без всех этих резавших его слух слов с окончаниями на «ять», «ец» и тому подобных. Он стоял уже минут пятнадцать, однако все оставалось без изменений. Павел Петрович тяжело и протяжно вздохнул, взглянул на часы и решительно повернулся к окну спиной. Он подошел к своей постели, уже приготовленной им на разложенном диванчике и улегся прямо поверх легкого летнего одеяла. Он полежал немного, успокаивая дыхание и нежно поглаживая свой выдающийся живот, посмотрел на оставшуюся гореть люстру и закрыл глаза.
