Все дети его сгинули. Все как один, на войне. Дед Егор незадолго до того, как похоронка на Лизу пришла, снова в военкомат пошел, молил, чтобы мобилизовали. Те ни в какую. Без тебя, говорят, дед, справимся. На старшего сына, на Николая, похоронка аккурат в день Победы, девятого мая, пришла. Вот тогда он и решил…
Взгляд Дарьи Никитичны смотрел далеко и не видел ни остывшей чашки, ни Милы.
– Сперва он самолично домовину себе построил. Гроб то есть. Мастерская у него там же, в Потаповском была. Да какая мастерская… закут, где он столярил. Посреди этого закута он домовину поставил, да и лег в нее. Мы с Митей заглядывали, думали, обычное дело. Приготовил себе гроб да и мерку последнюю снимает. Только смотрим, час лежит, два. Зашли, думали, помер дед. А он жив. И говорит нам, чтоб уходили. Вот помру, говорит, тогда и заходите, снаряжайте в последний путь. Это нынче все просто, родителей можно и не слушать. А мы тогда в строгости воспитаны были. Как отец или дед сказал, так и будет. Вышли мы с Митей. Не знаем, что делать. А ну как и впрямь кончается дед Егор. Подождали. Вечером заглянула я, а он спит в домовине. Устал ждать смерти да и сморило его. Я тихонько пальто взяла да и накрыла, чтоб не замерз.
Утром дед Егор из домовины вылез, по нужде сходил и снова улегся на прежнее место. Мы с Митей совет держим: как быть. Ведь и впрямь помрет, не ест второй день, а это грех, это как на себя руки наложить. Я все дела забросила, брожу у закута, думаю. Слышу, дед Егор вроде как разговаривает. Прислушалась. А он с детьми своими беседует. То с Николаем, то с Петром, то с другими. То с девочками. А то со всеми вместе. Вспоминает, как они маленькими были, как они с Катериной их растили, как Никиту выхаживали – он недоношенным родился. Подумали мы с Митей, что тронулся умом дед Егор. Пошла я к нему, плачу, а он в домовине лежит спокойный, с Лизой разговаривает. Спрашивает, как ей там, хорошо ли… Меня увидал и говорит: ступай, Дарья. Не мешай.
Так еще день прошел. Дед Егор уже молча лежит. Я снова зашла, он в потолок смотрит, руки свои большие да мозолистые на груди сложил – чисто покойник. Обмерла я, но гляжу, дышит. Я рядом постояла, а он меня и не замечает. Тут я решилась, сходила до кухни, квасу ему принесла. Дед Егор лежит и кивает чему-то. Я с духом собралась, наклонилась к нему и говорю: попей, деда, в горле-то, поди, пересохло. Он ничего не отвечает. Тогда я голову-то приподняла и кружку ему поднесла. Попил дед Егор, всю кружку осушил. Приободрились мы с Митей, раздобыли курицу – продали чего-то, уже не помню, чего – сварила я бульону, принесла ему снова в кружке. Это уже на следующий день было, утром. Снова голову приподняла, снова он попил. Ничего не сказал. И все лежит. Только ночью вставал, ходил до ветру и тут же снова ложился. Я ему то молока принесу, то бульону, то квасу. Пьет дед Егор, но из домовины не выходит. Я осмелела, стала с ним разговаривать. Рассказываю о том, как дела у нас с Митей идут. Митя-то работает – он в деда столяром был, с его хромотой это и сподручней. Правда, работал он в сараюшке – была у нас во дворе, общая для всего дома. В Москве так устроено было: дрова в сараях хранили, кур держали. Еще деду рассказывала, чем я сама занималась – а я тогда у богатых людей работала, как прислуга (не смотри, что Советская власть) там же, в Потаповском, ученый жил, с семьей, из эвакуации еще в сорок четвертом вернулись. Хорошие люди, я им про деда рассказала, они мне позволили не приходить, пока все не решится. Я все равно приходила, забегу, приберусь по-быстрому, да назад – молодая тогда была, прыткая. Вот и рассказываю деду про всякое, про дела да заботы. Он молчит, сердешный, то ли думает о чем, то ли слушает – непонятно. Так неделя прошла, другая началась. Я деду Егору уже и подушечку в домовину под голову приладила, и ночью его укрываю, чтоб не замерз. Ждем с Митей, чем все это кончится. А тут пришло письмо от двоюродной его сестры. Она в деревне жила, под Волоколамском. Я это письмо деду Егору прочитала. Тут он ожил. И заговорил. Сказал, что хочет повидать сестру, проститься. Мы с Митей обрадовались. Выходило, погодить решил дед Егор со смертью. Хоть какая, да отсрочка. Поднялся из своей домовины дед – худой, одежда как на пугале огородном висит. Две с лишним недели в домовине пролежал. Накормила я его по-людски, в баню они с Митей сходили. Сперва волновались мы, как же его в дорогу отпускать, ослаб ведь. Но дед вроде оклемался, мы и решили – пусть. Все лучше, чем в гробу смерти дожидаться. Проводили на Ржевский вокзал (сейчас-то он Рижским называется) и отправился наш дед к сестре.
