Она почувствовала легкую усталость и головокружение, и я предложил ей прилечь на несколько минут тут же в гостиной, на диване. Слегка приглушив свет, я сел подле нее, взял ее за руку, глядя в ее широко распахнутые глаза, ради которых я отдал бы все на свете. Понимала ли Кирена, что сейчас происходит с нею? Я очень надеялся, что нет. Одно дело – внезапный уход, совсем другое – когда ты ощущаешь, как душа постепенно освобождается от телесной оболочки, а каждый вздох может стать последним. Мозг и сознание яростно сопротивляются, цепляются за все земное, пытаются вырваться из объятий неизбежного, когда самые последние минуты и секунды пребывания в этом мире сглаживаются наиболее яркими и важными впечатлениями и эмоциями от прожитой жизни, как от укола с сильнодействующим наркотическим веществом.
Через несколько минут я почувствовал, как сильно задрожала Кирена всем телом, а из ее уже почти невидящих глаз хлынули слёзы, заструившись прозрачными розовыми потоками по прекрасному бледному лицу. Это было ее последнее послание живому миру, то, что еще могло отождествлять ее с ним. Я целовал ее глаза, нос, солоноватые губы, – самое дорогое, что было у меня. И это все оставалось в этом доме. Нашем с ней доме. Навсегда.
На следующий день, после работы, я уставший, но довольный и радостный спешил домой. В моей жизни ровным счетом ничего не поменялось. Я счастлив, у меня есть семья, и те, кто мог бы утверждать, что я не умею любить, – либо глуп, либо чрезвычайно завистлив.
Солнце засыпающими лучами заката вяло омывало далекий и почти невидимый горизонт, вечер обнимал все живое вокруг своим густым смолистым облаком дымчато-сладкой убаюкивающей дремоты, а я возвращался по оставленным мною утром следам на снегу к своей любимой Кирене.
