ЧАЙКОВСКИЙ. Когда умерла мама, наша большая семья распалась… и воссоединилась она только благодаря сестре Саничке. Она тогда вышла замуж за Льва Васильевича Давыдова, и после свадьбы они поселились в его имении в Каменке. Я так их любил. Все их любили. Они были такой прекрасной парой, с замечательными детьми. И я, и братья, и даже отец стали постоянно к ним приезжать. Ее дом, ее семья были для меня укромным уголком, таким милым напоминанием о детстве, где царят уют и покой, где о тебе всегда позаботятся, проявят душевное участие.
СМЕРТЬ. Да… а ведь все дело в том, что с возрастом сестра Сашенька стала внешне очень похожа на маму. Ты так боготворил сестру, ты так идеализировал ее брак, что даже не заметил, как она начала обкалывать себя морфием.
ЧАЙКОВСКИЙ. Она… У нее были страшные боли из-за камней в почках!
СМЕРТЬ. Да-да… Нестерпимые… Так ты себя успокаивал. Ты выбрал «ничего не замечать»: решил не вмешиваться в их семейную идиллию, лишь бы ничего в ней не нарушить, лишь бы у тебя по-прежнему оставалось место, где бы ты мог прятаться от своих проблем. Но потом игнорировать это стало уже нельзя – страсть к морфину переняли дети: твои любимые племянницы и племянник. Ты старался их спасти, возил тайно в Европу на лечение, но увы… Все их нутро, их души уже были отравлены этим ядом. Дом в Каменке перестал быть для тебя уютным гнездышком. Обезображенные наркотиком черты лица сестры перестали напоминать мамины. Снова горе. Снова одиночество, тоска… Ты искал утешение в последнем, что у тебя осталось – в музыке! Ты решил рассказать в своей новой симфонии обо всей своей жизни: об утерянном детском счастье, о страхах, о боли… и о надеже. Это должна была быть симфония ми-бемоль мажор, с жизнеутверждающим аллегро в конце. Ты озаглавил ее симфония «Жизнь». Но потом от передозировки морфия, прямо во время бала умерла племянница Таня. Ей было всего 25 лет. Затем умерла племянница Вера. И, наконец, сестра Саша. Все надежды на светлое будущее рухнули. Нет никакой «Жизни», впереди только смерть: симфония си минор…
ЧАЙКОВСКИЙ. В тот субботний вечер, в Петербурге, в Большом зале Дворянского собрания, в первом отделении концерта оркестр впервые исполнил Шестую симфонию. Я стоял за дирижерским пультом… и когда после финального тягучего адажио четвертой части, я повернулся к зрителям… Я увидел… Нет, не презрение… и не восторг. Я увидел на их лицах… недоумение. Зал взорвался овациями. Все меня горячо поздравляли, хвалили. Но я видел, что они ни-че-го не поняли. Они не поняли, что симфония – это моя жизнь. Они не видели меня в этой музыке. Я чувствовал, будто рядом со мной стоит приемный негритенок, а я изо всех сил пытаюсь убедить остальных, что это мой родной сын. Они видели во мне полубога. «Величайший русский композитор», «Член Парижской академии искусств», концерты в Европе и Америке, личное покровительство Государя-императора… Что этот человек может знать о страдании? Какое право он имеет писать такую музыку: полную горя, тоски, бессилия… Они не видели, что весь нотный стан залит моей кровью… Лучше этой симфонии, я никогда не писал, и я горжусь ей более чем каким-либо другим своим сочинением. Я лишь хотел, чтобы они поняли, чтобы услышали…
