Подходил к концу декабрь. Как то воскресным вечером, в самый лютый мороз, когда все уже отчаялись дождаться хозяина к рождеству и по обыкновению чаёвничали в гостиной, подпирая руками подбородок, лениво перекидываясь короткими фразами, дверь с треском отворилась, и в дом, на ходу стуча сапогами, отряхивая шубу и впуская холод, вошел купец. Шуба его стояла колом, борода покрылась снегом и инеем, щеки горели от мороза, а в руках он держал бесконечное количество коробок, мешочков и свертков. Нина Терентьевна сцепив руки от радости и волнения, тотчас бросилась помогать мужу.
– Степанушка, родной! Зачем же ты поехал в такой холод, ты же околеть мог в пути, что же ты не остался на станции, обождать, глядишь дня через два мороз бы и спал. Вот так сюрприз, а мы уже тебя и не ждали. Родной! – причитала и радостно сокрушалась купчиха, вытирая, невольно выступившие слезы, слезы счастья.
– Вот глупая, чего теперь о том говорить, коли жив и невредим. Лучше помоги снять шубу. И неловким движение плеч, пытаясь скинуть с себя верхнюю одежду, заснеженные коробки, уронил с грохотом на пол.
– Кузьма! Куда запропастился, неси из брички еще коробки!
Дети радостно визжали от счастья, то подбегая к отцу, то к коробкам, крутились и вертелись волчком, не зная с чего начать.
– Татьяна, подкинь еще дровишек, да ставь самовар, да неси чего покрепче, не видишь, хозяин взмерз, да ужин на стол, да поживее, – весело покрикивал он, стряхивая с себя подтаявший снег.
– Неси первым водочки, чаем то разве согреешься, – перебила, несущую самовар Татьяну купчиха.
Дети словно, завороженные северным сиянием, не отрывали глаза от вороха холодных и переливающихся от влажного снега разноцветных коробок и кульков.
Увидев горящие глаза детей, вопреки порядку, Степан Михайлович разрешил распаковать подарки до срока. Какой прок в правилах, если их нельзя нарушить. В одно мгновение клочья бумаги и блестящей фольги разлетелись в разные стороны.
– Принесите вон ту маленькую коробочку, которая выпала из свертка, – велел он старшей дочери.
По всей видимости, в ней хранилось, что то ценное и важное. Он гордо вручил ее жене: – Открой-ка, открой-ка, женушка моя. – Крестьянское косноязычие не давало ему возможности выразить переполнявшие его чувства красочно, как бы он того желал, так что предпочитал он их показывать скорее делом, а не словом.
Та, с благоговением взяла в руки подарок, быстро и по-женски ловко, освобождая его от упаковки. На свет явился бархатный бордовый футляр, глаза ее в предвкушении тотчас засверкали, и если потушить свет, то горели бы ничуть не хуже чем у черной кошки, что спала на печи. Радость осветила ее, она бросилась к мужу на шею, расцеловав его в обе щеки, а потом показала всем восхитительную бриллиантовую брошь. Купчика сразу сколола ею шаль, гордо вышагивая то туда, то сюда по гостиной.
