Он мог возникнуть вот так, изнутри, заполняя собою все и вытесняя из груди необходимый для дыхания воздух. Девять лет прошло, а она до сих пор не знала, когда и где он настигнет ее, как и почему исчезнет. Причиной был то мужской голос, вдруг прозвучавший в галерее, или взгляд незнакомца на улице, или обрывок чьей-то песни, под мелодию которой они однажды танцевали с Генри.
Постоянный страх был лишь следствием. Чего? Любви Генри?
Это звучало как насмешка. Даже спустя столько лет наиболее сильным воспоминанием о Генри Дарнинге оставалось ощущение, что она прошла некий этап половой близости с экзотическим, чрезвычайно привлекательным животным. Этот мужчина возбуждал. Все вокруг него дышало чувственностью и страстью. Более чем вдвое старше ее, он был наизнаменитейшим из золотой плеяды знаменитых юристов Уолл-Стрит. Ее он взял прямо из юридической школы в свою фирму, свою постель и свое блистательное окружение.
Генри Чарлз Дарнинг сказал ей однажды – и вполне серьезно, – что в состоянии понять душу любого человека, только лишь прикоснувшись пальцем к тому месту на его теле, под которым бьется сердце. А она находилась под таким обаянием его ауры, что готова была в это поверить.
Даже здравый смысл, обретенный с годами, не позволил бы ей считать, что она тогда была глупа. Попросту была очень молода, исполнена почти благоговейного уважения, сверх меры влюблена, возбуждена, охвачена любопытством и чувством полного раскрепощения в своем желании познавать непознанное.
Но где был предел? Ведь предполагается, что он всегда есть?
Как видно, не для нее. И не при том физическом напоре, с каким обрушивалась на нее чувственная любовь Генри. Потому что при всей своей любезности и утонченности он удивительно умел использовать высокое и старомодное словечко на букву “л” для того, чтобы вовлечь ее в сферу изощреннейших эротических игр.
Она, казалось, слышала сейчас его голос. Продолжай, любовь моя. Не принимай этого слишком всерьез. Все это шутки и забавы.
Шутки и забавы… Тела, сплетающиеся в похотливом экстазе, словно змеи в гнезде, обжигающие языки пламени, прокладывающие себе путь прямиком из адской кухни.
И все же незачем себя обманывать. Вряд ли она могла бы считать себя невинной мученицей. Генри вел ее за собой на поле игры, но она делала свою игру сама. И пока игра продолжалась, испытывала невероятное и дикое возбуждение и не отступала перед ним. Стыд, самоуничижение, финальный трагический ужас появились только в конце.
