— …что желудей на дубе! — закончил Фотий, нимало не смутившись.
Милитад промолчал. Он вообще молчун, слова не вытянешь.
— Было дело, — согласился Кимон. — Встретились мне разбойники.
— Где?
— Под Аргосом.
— И что?
— Убежал?
— Отбился?!
— Ограбили?
Странник звонко рассмеялся:
— Не угадали! Повезло мне. Из леса два кентавра вышли.
Милитад присвистнул.
— Здоровенные! — врал дальше Кимон, а может, не врал. — Хвосты до земли! Копыта с мою голову! Кулаки что кувалды! У вас таких жеребцов и нету, поди…
— Нету, — кивнул Фотий. — С кулаками? Не водится.
— Ну, разбойнички и дали деру, от греха подальше. Жалко было…
— Чего тебе жалко?
— Кого?
— Разбойников?!
— А что? Разбойники тоже люди, пусть и лихие. У меня брать нечего, кроме новостей да табличек. Я им новости, они мне хлебушка, простокваши, ремешок для сандалии…
— Ты про кентавров давай! Кентавры-то что?!
— А что? Пожелал я кентаврам доброго здоровьица, поблагодарил за спасение. Вином с ними поделился. Был у меня с собой бурдючок хиосского. Кентавры — они вино больше нас, людей, любят. В общем, расстались друзьями. Я удрал раньше, чем они бурдючок прикончили. Буйные они, во хмелю-то, вот я и унес ноги, пока не оторвали…
Кимон замолчал, задумался. На лицо набежала тень:
— Не разбоя сейчас бояться надо. Ох, не разбоя! Ваш дед, волчата, — он улыбнулся нам. Улыбка была незнакомой: хмурая, кривая, — тоже славно погулял в свое время. Не с шайкой, с отрядом. Щипал соседей, аж пух летел! Там землицы себе прирежет, здесь — скота. Запомнили его по всей Арголиде. И выше хаживал: Мегары, Элевсин, Беотия. Вот Главк, отец ваш — правитель спокойный, тихий. Набегами не балуется…
Дедушка? Щипал соседей?! Это Кимон зря, дедушка не такой. Это у нас соседи коров воруют, сам слышал. Я хотел было возразить Кимону, одернуть наглеца, но язык на жаре примерз к зубам.
«Вот Главк, отец ваш…»
Кимон? Химера, трехтелое чудовище, смерть во плоти. Ревет лев: «Вот Главк за отца и отдувается. Нет, решили боги, проклятому Сизифову роду продолжения…». Хрипит, ме́кает коза: «Главк бесплоден? Ну и пусть. Другие нарожают! Это если он бесплоден, конечно…» Шипит змея, ехидна[48] подколодная: «Наш — пустоцвет, это тебе любая баба в Эфире объяснит. Скрывает он, стесняется. Мятежа боится…» Обернулась торговка перепелами чешуйчатым гадом. Льет в уши яд: «Жену свою под хороших людей кладет: уважаемых, плодовитых. А главное, приезжих…»
Дома, во дворце, было проще. Дома я об этом думал редко. Случалось, и вовсе забывал. Дома папа, мама, дедушка. Мои! Какие же они чужие? И с виду мои, и вообще. Вот еще, гнилые враки вспоминать, себя накручивать! А когда отец послал нас к табунам, конскому делу учиться, так прикрутило, мо́чи нет. Вижу Алкимена, думаю: чей он сын? Спорю с Делиадом, думаю: чей он сын? На свое отражение в ручье смотрю, ем себя поедом: чей ты сын, Гиппоной?!
