Олег чётко понимал, что не детства он искал, не туда хотел вернуться. Что-то другое. Что-то гораздо большее, чем громадная квартира, лес и озеро за лесом, чем дорога в трясущемся автобусе до города, даже чем дорога в поезде до Москвы, даже чем сама Москва… Но что это?
Понять, чтО это, было невозможно. Попытаться назвать известными словами тоже не удавалось. Это давило, тревожило, раздражало, снилось, не давало жить спокойно. Последнее время Олегу снился один и тот же сон, разные пути приводили его к конечной точке, но финал был всегда неизменным: он спал, просыпался, пытался сесть на кровати и не мог. Тут же упирался лбом в потолок, не мог пошевелиться, не мог перевернуться на бок. Просыпался мокрый от страха. И сегодня. Но, если б сегодня только это…
Чтобы прийти в себя сначала расходился между урной и кроватью, затем погрузился в шкаф, нашел там джинсы, сдернул куртку со стула, вышел в подъезд, закрыл за собой дверь, шагнул в лифт, проехал по узкому желобу шахты до низу и снова вышел в подъезд.
Немного постоял перед дверью, ведущей на улицу. Чертов сон, невыносимо. Постояв несколько секунд, решительно шагнул наружу. В глаза ударила волна света, в левом ухе послышался звон, сердце подскочило к горлу, Олег отпрыгнул обратно, в темноту и прохладу подъезда.
Руки тряслись. Колени ослабли. Пот стекал тоненькой струйкой под рубашкой. Олег успокоился, вдох, выдох, ещё вдох, глубже. Нужно было решиться пройти несколько метров по открытой улице до крытой автобусной остановки. Там, окруженный со всех сторон железными листами остановочного комплекса, он и передохнет в ожидании автобуса. Две минуты – и в безопасности, в замкнутом пространстве, защищенный сверху и снизу, и по всем сторонам. Две минуты!
Олег решительно шагнул к двери. Досчитал до трех и, словно камень, выпущенный из рогатки, сорвался с места. Главное – не закричать! Еще немного.
Прижался спиной к темной холодной бетонной стене. Сложился пополам отдышаться. Пришел в себя – огляделся. Все такие. Стоят с огромным глазами, выглядывают туда, за эту черту, между тенью и светом, вжимаются во внутренности остановки.
А хорошенькое дело было той весной. Сосед всех тогда крепко доставал. Понятно, потерял работу, новую не нашел, жена ушла, детей – с собой. Покатился по наклонной. Жалко человека, но что ж поделаешь. Он своей демагогией всех бы за собой утянул. Бесконечные разговоры о сознании, мастерах прошлого, книгах. Больше всего раздражали книги, которые нужно было почему-то читать. В них шла речь о чувствах, отношениях между людьми… Там были мысли! Какие-то огромные, вязкие, непонятные мысли и рассуждения. Бесконечные описания природы и, что хуже всего, примеры удовольствия от наблюдения за ней. И опять мысли, мысли, рассуждения… Никакой точности, постоянства, предсказуемости, чёткости. После таких чтений в голове оставалась одна неопределенность и непонимание, как вообще жить. Многих спасали инструкции, после их изучения все вставало на места. Но Генку не спасло. Он как-то словно сломался, будто бы кончился в нем завод. В глазах его последние дни был какой-то немой вопрос, который он будто бы пытался сформулировать и не мог. Генка шагнул из окна. Лежал внизу такой же сосредоточенный на своем вопросе, как его помнили до этого шага. Меньше раздражали, но так же отвратительны были картины. Во-первых, они были огромны, со множеством прописанных деталей. Рассматривать всё это было невозможно. Просто невозможно сосредоточиться, глаза разбегались, слышно было, как мозг скрипел… Картины пестрили и изобиловали несуществующими цветами, словно нельзя было закрасить всего человека одной какой-то краской, чтобы всё было понятно: зеленый человек – можно идти, красный – опасно. Зачем-то все было заляпано, закрашено, зарисован, нарисовано, прорисовано.
