Нас, апостолов, уволили с работы. Из-за нарушения Кодекса чести Корпорации. Остался только Юдин, даже с повышением – стал пресс-секретарем президента Корпорации.
А я ринулся в рискованные воды частного бизнеса, создал свое дело по лекалам нашего честного Учителя-Мага. И понял, что торгашество – не то, что думают с омерзением. Это свобода, риск, раскрытие всех интуиций в себе. А вот на государственной работе – не обязательно личное чувство ответственности за общее дело, ибо она перекладывается на всех.
У меня другие мысли: придут ли в этом месяце клиенты-предприятия, которые оплачивают наши услуги, позволяя нам жить. И как побудить их, прячущихся где-то в тумане необъятной страны, прийти к нам, ибо у нас нет рычагов давления, как у тех бюджетных организаций, которым все обязаны «отстегивать» за обязательные по закону услуги.
Но с моим новым делом началось то же, что и в Корпорации – ужасные катки экономики, давящие все лучшие побуждения человека. И хотелось, как в прошлом луддиты, сломать машину, перемалывающую все живое в человеке.
____
Марк ушел от радикалов в оппозиционной партии, основал газету. В ней писал о вреде иерархической устойчивости системы цивилизации, в которой все уровни, ступеньками, подчиняются более высшим, создавая пирамиду, в которой нет места свободной личности. Рассказывал об умирании «глубинки», на которой стоит пирамида.
____
Матвей вернулся в родное село, соскучившийся по семье и раскаивающийся. Он вдруг понял, что это и была его единственная гавань, где ему лучше всего, где не предадут.
В чудесном всплеске близости увидел ее прежней, юной, не видел ее расплывшейся, усталых пятен на лице, носа картошкой и седых прядей волос.
Жена встретила его странно.
– Откуда ты взялся, касатик? Мы тебя ждали, все глаза выплакали.
И вытерла фартуком уголки глаз.
– Я многое понял! Учился у великого человека.
Он стал обнимать ее крупное тело, зная – какой бы она ни была – аппетитной толстухой или постаревшей, со сморщенной кожей шеи или свисающими грудями, он все равно будет видеть в ней кристальную чистоту невесты и матери, и чувствовать в себе звонкую струю боли за нее, всегда будет любить.
Но она отстранилась.
– Я вышла за другого. Надо было семью кормить. Прости.
Он ничего не понял.
– А где доченька?
– Она в школе.
И запнулась.
– Она не хочет тебя видеть.
Он пал на колени, уткнувшись в ее платье, как Евгений Онегин. Она молча гладила его голову.
– Я другому отдана, и буду век ему верна.
