Он оглядел нас:
– Да, ничтожным. Только не таким, как вы.
Мы обиделись.
– А как у вас? – спросил Марк.
– У нас творческие озарения постоянны, – твердо сказал Учитель. – Там, где я работаю, достигли постоянства в озарениях, переходящих в пророчества и научные результаты.
– Шутите? – съязвил Марк. – Как это можно все время напрягать башку? Она, ведь, лопнет.
– У нас головы не такие слабые. Кстати, у нас собрана библиотека, похожая на погибшую Александрийскую, – умников из всех концов света. А в ней сплошные озарения и открытия, на определенных уровнях развития вселенной. И они будут всегда, ибо истина неисчерпаема.
– А где это – у вас? – спросил Матвей.
Тот загрустил, глаза его заблестели.
Мы деликатно замолчали.
***
В спальне нашего механически доброго умного дома мы переживали случившееся. Обычно замкнутые или повернутые одной приятной стороной на людях, мы после бесед с Учителем как будто утратили защитные оболочки и обнажились. Все стали нервными и раздраженными. Мы вглядывались в сингулярную точку одиночества внутри, энергия которой так и не привела к счастью.
Зачем он разворошил наши души?
Я думал, почему сижу как пень, ничего не делаю, чтобы спасти жену от депрессии? Даже не предложил взять ребенка из детского дома.
Матвей тихо плакал под одеялом. Ему казалось, что в нем, как в персонаже "Идиота", раскаявшемся под влиянием князя Мышкина, одновременно засела мыслишка, не выпросить ли у того 250 рублей на пропитие. Или желание нагрубить Учителю, открывшему ему тревожную бездну, приподняв завесу обычного благодушия.
Он перестал быть добродушным балагуром. Что это было? Почему забыл о где-то оставленной семье? Чем заменил, задвинул это самое чистое в душе? Что я наделал?
Вдруг он понял, что нет у него другой родины, кроме семьи. Стал думать об оставленной семье. И неожиданно затосковал по своей толстой жене, которую считал коровой, жующей сено. Ну, и что? Сама женщина – это часть всемирного порождения светлого потока живого – куда? В вечное дление, а не в катастрофическое разрушение в конце.
И это ощущение не дает видеть в ней только жадную к вещам толстуху, с которой не о чем говорить. Бессознательно она знает нечто такое бесценное, чего не знает мужчина. И это настоящее, несомненно, откроется в ней в будущем, когда пройдет молодость.
Что же теперь делать? Надо возвращаться, и сделать все, чтобы загладить вину.
В голове же Марка мелькало: а не пуста ли его жизнь? Не родился ли он таким, бродягой? И почему так зол на "патриотов"? Он уже понимал свою беду: жил в иллюзии вечной молодости, посвятившей себя борьбе за справедливое общество. Витал где-то сверху, боясь тронуть пустоту в своей душе, не наполненную настоящей полнокровной жизнью, семьей и детьми, что сделало бы его путь Сизифа страшно тяжелым, но единственно правильным.
