Марк удивился:
– Но вы сами говорите, что мы стремимся туда, где и не жили.
– Стремимся к наиболее возможному, что человек может помыслить. Человечество – а его можно ощутить как единый организм – болезненно ищет чего-то в безграничном, тревожном и чудесном. Только в детстве этой проблемы нет – ребенок блаженствует в защищенном мире, окруженный любовью и заботой.
– Да вы, профессор, сами живете иллюзией! – изобразил радость Марк. Я добавил язвительно:
– Один писатель в воображении нашел то, «чем и не жил», изобразил в романе всю силу своей любви к миру, воспел гимн жизни, – и, завершив, ощутил такое опустошение, что… застрелился.
Тот кротко глянул на нас.
– Разве может порыв в единство со всем миром быть иллюзией? Это взгляд на "сейчас" как единство прошлого, настоящего и будущего. Мечта не исчезает, пока человек дышит. Она помогает жить. Это происходит в любом проявлении, сопровождающем нашу жизнь.
– И в быту? – поморщился Марк.
– В том числе в отношении к любому пустяку в быту. Это и отношение его к разным блюдам, например, каждый француз воображает себя хранителем бабушкиных единственных рецептов. И в дизайне одежды, везде. В обычном разговоре – есть бытовой мир, раздвинутый в безграничное. На этом основывается любое творчество.
Магистр перешел от разговора к заклинаниям. Поднял руки, остатки его волос по бокам лысины поднялись ореолом. Потолок словно исчез.
– Отриньте старые беды и ошибки в вашем пути! Вообразите, что наше время – начало новой грандиозной эпохи. Мистического движения в узнаваемое небывалое, что отменит вашу тяжелую историю, изнуряющую дух.
Во мне бродили посторонние мысли. В Исламе нет образов бога или людей. Вера вспыхивает от слов, это вера слова. Там даже картины не имеют человечьих образов – только узорчатые слова. Они воздействуют так же сильно, как полотна христианских художников. И верующие, переставая думать об уничтожении неверных, падают ниц в экстазе, веря в слова-метафоры, как в истину, прямолинейно. В христианстве же метафоры всего лишь угадывают истину, углубляя ее осознание, вплоть до окончательного слияния с ней.
В меня все вливались, вливались слова Магистра о прорыве из одиночества в некие безграничные близости. Но это похоже не на доказательства, а на внушения. Скорее звук, похожий на камлание кришнаитов: оооммм… Во мне волшебным образом они превратились в сильное чувство, вызванное неким душевным озарением.
Все тупые стены нашей классной комнаты исчезли, все поплыло перед глазами. Сначала я стоял, бездомный, в гулком вокзале, откуда меня унесут поезда в небывалые края. Потом перед глазами возникла даль в утренней заре, а за горизонтом ощутил какую-то раннюю-раннюю страну, может быть, Древнюю Грецию. В ее первозданном голубом пространстве не было косности жизни, а только обещание невиданного развития, отчего во всем существе щемила боль и нежность.
