Розы росли только в саду у мельника, богатейшего человека у них в селе, да и во всем Блюменхайме. Говорят, тот выписывал их из-за границы, из южных земель. И каждый вечер надевал на бутоны марлевые мешочки, чтобы розы не простудились от студеной росы. Хансу всего разок удалось заглянуть в чудесный сад, одним глазком. Показалось, будто сама радуга спустилась с неба, решив отдохнуть на мягкой зеленой травке – столько цветов было у мельника. Он, к слову, тоже посватался к дочке старосты, хоть редкие брови у него казались совершенно белыми, и вовсе не от муки; а от блестящей лысины во время воскресной службы солнечные блики так и плясали на стенах церкви. Марта все же согласилась: отец настоял. А сама тихонько вздохнула, и этот вздох с тех пор не давал парню покоя.
Любит, не любит – лепестки ромашки снежинками кружились в воздухе. А вдруг все-таки любит?
Нежный смех раздался совсем рядом, почти у самого уха. Ханс тряхнул головой, с удивлением оглядел пастбище. Неужели он задремал?
Овцы по-прежнему мирно паслись, только шерсть у них теперь отливала серебром, будто схваченная инеем. В воздухе заметно похолодало, а ведь была середина лета. Похлопывая себя по плечам, Ханс подумал, не вернуться ли домой подобру-поздорову. И тут увидел ее.
Самая красивая, прекрасней нет на всем белом свете.
Синий лед, переходящий по краям в жемчужно-белый. Тонкий, едва уловимый аромат в одно мгновение опьянил, заставил его покачнуться и ухватиться за куст. Прохладные косы листьев мягким шелком проскользнули сквозь пальцы, оставили на ладони капли бледно-голубой крови.
Он и не знал, не думал, что бывают такие розы. Или это все проделки фей? Ханс ущипнул себя за нос, дернул упрямый вихор на затылке и на всю округу загорланил песню, которую тут же сочинил. Слова отзывались эхом, падали к ногам хрустальными льдинками. Что за наваждение?
А роза ждала. Будто сама вечность застыла звездами по краям лепестков. Опасный блеск манил, зачаровывал едва слышным перезвоном. Ханс сел подле, не в силах оторвать взгляда от мерцающего света.
Он сам уже не тот бедолага пастух, у которого дома хоть шаром покати, да и сам дом – жалкая лачуга. Каждая заплата на его куртке покрылась серебряной вязью, вышивка ручьем бежала по вороту, завивалась невиданными узорами на манжетах. На ногах вместо стоптанных башмаков красовались сапоги из тончайшей телячьей кожи с изогнутыми пряжками, под стать принцу или королевичу.
Поесть бы сейчас, – подумалось Хансу. Ведь с самого утра ничего не ел. По дороге на пастбище из дома старосты потянуло таким ароматом свежего супа – Ханс аж глаза зажмурил, представив плавающую в золотистом бульоне курицу, щедро посыпанную порубленным укропом и украшенную колечками лука. К ней бы еще хрустящего чесночного хлеба, да запить все кружкой свежего пива…
