Взрыв окончательно вышиб из него дух. Когда он очнулся – не было ни сержанта, ни тварин, ни даже самого корпуса. Лишь растянувшаяся на сотни метров вокруг выгнившая пустошь, на которую его забросило ударной волной. Чёрная земля здесь источала особый гнусный смрад, что, проникая в лёгкие, до умопомрачения сжимал их своей зловонной лапой, грозясь раздавить как ничтожного таракана.
Желая немедленно отделаться от этой удушающей вони, он попытался подняться на ноги, однако с прискорбием обнаружил, что они обе сломаны. Помимо этого, острая боль в груди, усиливающаяся при дыхании, недвусмысленно давала понять, что рёбра также не уцелели. А болезненного вида вспухшие вены, проглядывающие сквозь дыры порванных перчаток, намекали на то, что действие супрессанта заканчивается. В общем, расклад был явно не в его пользу. Быть может, самым верным решением было ничего не предпринимать и спокойно дожидаться своего конца, ведь в конечном счёте шансы выжить в таком состоянии, да ещё и во внешнем мире крайне ничтожны, если и вовсе не нулевые, однако он, воодушевлённый примером сержанта, решил бороться за свою жизнь до последнего. Хоть и не представлял, ради чего. Но решение уже принято, а потому он вколол в шею супрессант из запасного патрона и, стиснув зубы, пополз вперёд, вороша локтями рыхлую землю.
Прошло несколько дней. Вечером второго закончилась фляга с водой. День спустя в патроне остался последний супрессант. Но он, измождённый голодом, охваченный лихорадкой и практически тронувшийся рассудком, упорно продолжал ползти, по-прежнему надеясь выбраться из этой тлетворной пустоши, которая на деле оказалась гораздо, гораздо длиннее предполагаемых нескольких сотен метров. Навязчивый и даже в какой-то степени пугающий инстинкт выживания безостановочно гнал его искалеченное тело вперёд, за исключением тех моментом, когда оно, полностью выбившись из сил, цепенело и отказывалось двигаться дальше без передышки. В это время воспалённый мозг вместо спасительного забытья из раза в раз мысленно возвращался в тот проклятый день и с затаённым восторгом воспроизводил по памяти героическое сражение сержанта с подлыми ящероподобными тваринами. Подобная зацикленность сама по себе была довольно странной, больше походившей на нездоровое помешательство, однако, как оказалось позднее, это было ещё далеко не самое жуткое. Поистине жутко стало, когда возросший голод внёс свои коррективы: воспоминания о тех ужасных влажных хлопках, с которыми сержант колотил своей утерянной рукой тварин, разбрызгивая кругом кровь и разбрасывая мясные ошмётки, отлетавшие при соприкосновении с пилообразными лапами и топорщившимися хитиновыми чешуйками, наполняли рот вязкой голодной слюной, просачивающейся сквозь возбуждённо трущиеся друг о друга челюсти. Дико хотелось вгрызться зубами в чью-нибудь плоть, откусить кусок побольше и почувствовать, как радостно плещется язык в тёплой кровавой ванне. Чудовищное желание. Пацифистская душа, до сих пор ещё имевшая какой-то вес во всём этом безумии, обливалась скорбными слезами и всеми силами старалась огородить его от этого, насильно вырывая из прочного сна и возвращая в реальность. Головой в тот же миг завладевал всепоглощающий инстинкт, начисто вытесняя всё лишнее. Однако долго так продолжаться не могло.
