Я засмотрелся на ночной пейзаж за окном. Дышать стало трудно и противно – не то от недостатка кислорода, не то от желания ощутить бьющий в лицо ветер, не то от мыслей о цикличности. Я вернулся в комнату и посмотрел на неё, спящую – всё ещё неподвижна и несчастна, но ей повезло об этом не думать. Мне захотелось её аккуратно поцеловать, пожалеть, но что-то заставило меня отвернуться – быть может, я побоялся её разбудить, нарушить её рутину, – и я отложил это действие на поджидающее у порога утро. Ещё одно звено цикла откалывается и, накинув лёгкую ветровку, я выхожу из квартиры.
Миную зелёные стены подъезда, и меня, наконец, встречает улица – в отсутствии людей как никогда живая, объятая томительным предвкушением суеты. В большом доме напротив моей родной девятиэтажки дремлют почти все окна. Тени ветвей разбушевались, и расчёсывающий деревья ветер по звучанию напомнил шум прибоя. Эстакада шуршит. Я поглядел по сторонам, выдохнул с облегчением и двинулся по исхоженным тротуарам.
На горизонте показался единственный человек, и по походке я мгновенно узнал в нём соседа. Он, бывший военный, еженощно выходит на улицу в поисках своей собаки, умершей лет десять тому назад, как поговаривают подъездные бабки. Но он всё кличет её, свистит в ожидании ответного лая. Очередной цикл.
Я теперь не мог игнорировать цикличность и нависший над городом дух рутины. До боли знакомые переулки, заученные маршруты, пристанища детства. Они укоренились в сознании до такой степени, что даже у меня, чуткого к деталям человека, не вызывают никакого трепета. Скука. Она осела на крыши безликих домов, протянулась проводами от одной крыши к другой, затмила фонарное свечение и усыпила пожухлую траву. Ветер стих, и ветви приобрели вид театральных декораций. Мегаполис набух пылью и замолчал окончательно.
И я застыл, созерцая этот дивный союз природы и её детища. Всё кругом неподвижно и тихо, из-за чего видимое словно бы превращается в кинокартину, плоскую и едва ощутимую. Я редко заставал город в таком состоянии. Мне захотелось сделать традицией подобные вылазки, но эту мысль я немедля отогнал – такую находку не хочется отдавать под покровительство цикличности. Я бы ею пресытился точно так же, как пресытился этими улицами. И чтобы сохранить пойманное умиротворение, я резко развернулся и направился к дому, прощаясь с бушующими на дороге тенями деревьев. Ночь приближалась к своему завершению.
В квартире по обыкновению пусто и прохладно. Из окна льётся тусклый синеватый свет, в некоторых комнатах сменяющийся на оранжевый фонарный, но в глазах неизменно рябит. Немного замешкавшись в коридоре, я ощутил какое-то необъяснимое тревожное чувство. Мне показалось, что цикличность отступила. Я направился в спальню чтобы развеять свои опасения. На кровати она лежала всё так же неподвижно: уличный свет на скулах, пышные ресницы, тонкие запястья, пальцы, вцепившиеся в подушку. Но что-то явно отличало это бледное лицо, искривлённое невнятной гримасой, от рутинного уставшего выражения, выученного мной за все совместно прожитые годы. Одеяло сползло на пол. Взгляд снова переместился на спящий лик, налитый желтовато-белым, как луна, оттенком. Я дотронулся до спящей, ласково повторяя её имя, и в моём голосе зазвучали робкие нотки волнения. Она не пробуждалась. Рассудок притупился паникой, и шёпот перерос в крик. Она не в глубоком сне. Я уже не пытался её воскресить – я бился в конвульсиях, вымещая распространившуюся по телу боль. Да, она уже не спала.
