Так мы становимся обитателями колхозного правления. Сундук оказался колхозным архивом. С разрешения мамы я в ближайшие дни отцепил петлю на сундуке, благо замка нет, и с трудом поднял крышку. Пахнуло сухой бумажной пылью – сундук полон пачками крупно исписанных листов школьных тетрадок, грубо сшитых толстыми суровыми нитками. Уже знакомые, но непонятные слова – «дебет», «кредит», «сальдо», «оборот» и цифирь, цифирь, много-много цифири. И толстые пачки заявлений, написанных совсем коряво, но зато коротко и ясно: «Прошу выдать мне… прошу выдать мне… прошу выделить… прошу разрешить…» И поверх этих просьб размашисто красным карандашом – «выдать», «отказать», «выделить», «отказать». Многолетние просители столпились вокруг меня, печальные, озабоченные, огорчённые отказом или обрадованные резолюцией; злые, безнадёжно унылые или довольные – история отлетевших радостей, горестей, будничной жизни. Единственным свидетельством того, что всё это действительно происходило, остались только эти бумажки. И что с ними, этими свидетельствами, произойдёт? «Мама, а что с этими заявлениями будет?» – «Ничего». – «Как ничего? Кто будет их читать потом?» – «Никто. Ревизоры иногда приезжают, но они читают только свежие бумаги, старые им ни к чему». – «Так они ещё долго лежать будут?» – «Не знаю, наверно, ещё несколько лет. Когда новые скопятся под крышку, самые старые выгребут и сожгут». – «Значит, от этих дел ничего не сохранится?» – «Ничего». – «А от нас, что мы тут жили, тоже ничего не останется?» – «Ничего». Я умолкаю, пытаясь понять, что же это получается. А получается, что наша жизнь никому не интересна и не нужна. С печальным уважением кладу пыльные пачки заявлений на место. Переключаюсь на журналы. Но и они не радуют: это подшивки одного и того же скучного журнала. На серых, газетной бумаги, обложках громадными буквами напечатано название – «БЕЗБОЖНИК». Внутри что-то скучное и злое, часто за подписью – «Ярославский». Наверно, для оживления попадаются стихи, подписанные каким-то Демьяном Бедным. Я незадолго до того несколько раз подряд читал поэму Пушкина «Полтава», мы возим её с собой вместе с «Демоном» Лермонтова. После них стихозы Демьяна, да ещё Бедного, представляются мне гадким издевательством над поэзией. Картинок нет. Только на одной из обложек грубой мазнёй изображён жирный поп, откинувшийся назад, чтобы уравновесить толстое пузо. Он протягивает крест тощему крестьянину, стоящему перед ним на коленях. На другой обложке пузырятся громадные белые облака. На них развалился лысый дед с нимбом на голове. Свесил вниз крупные босые ноги, а внизу мелко скрючиваются над плугами козявки-крестьяне. У бороды хитроватого деда написано: «Трудись в поте лица твоего».
