а из той я стороны палестинской,
из нечаемой страны херувимской.
Я худой был на земле богомолец,
скоморошьих перезвон колоколец
больше звонов я любил колокольных,
не молитвы сотворял, а погудки.
Есть на белой горе белый город,
окруженный раскаленными песками.
Есть в том городе храм золотоглавый,
а внутри прохладная пещера.
Я пойду туда, неслух, повиниться,
перед храмом в пыль-песок повалиться,
перед храмом, перед самым порогом:
не суди меня, Господь, судом строгим,
а суди, Господь, судом милосердым,
как разбойника прости и помилуй,
и порог я перейду Твово храма
и поставлю две свечи у пещеры.
2002
* * *
Две старых сосны обнялись и скрипят,
вот-вот упадут.
И дождь их стегает, и гнет снегопад,
но жить – это труд.
Лесбийские сестры, почти без ветвей,
жилички высот.
Одна упадет и другая за ней,
но твердь не дает.
Я ночью не сплю, и они меж собой
о чем-то не спят.
Проснусь, а они уже наперебой –
ну как? – говорят.
Щади их, ненастье, храни их в жару
и стужу, Творец.
О, скоро и я напрямик разберу
их речь наконец.
2003
неужели ты,
подумал я, выходя из трамвая 37-го на остановке,
там где только что был,
где зернистая от дождя мостовая еще дымилась,
от датировки воздержусь, а что до сезона
был месяц май,
неужели ты?
ты скользнула взглядом поверх сидящих и поймала мой,
и 37-ой трамвай дернув затормозил,
и съехал твой синий плащик обнажая детскую шею,
и я сошел пробуждаясь одновременно,
как бы по ходу
неужели ты
твердить продолжая и валидол в темноте пытаясь нашарить,
ни про погоду, ни который день не зная, хотя бы год
ты спала так тихо и далеко,
что боясь коснуться, студиозус, вдогонку крикнул,
ты идиот, на одном трамвае ездить и разминуться,
заворачивающим все время куда-то вбок на Лефортово,
а тебе как всегда направо,
и кому через бездну лет дребезжит звонок или что там,
мобильник? – не важно –
не стой, раззява, на путях, если будущего не знаешь! –
со сна так я думал впотьмах,
и ты была рядом, рядом
незнакомка с 37-го –
жено, ты ли? – жена,
и еще было что-то, что словом не схватишь,
взглядом хватким не углядишь,
но это присутствовало как бы знак неизбежности что ли и весть обоим
и дышало в стекло,
и прикидывало число равное четырем пятакам
или двум оболам, ибо время элегий римских-неримских прошло,
а срок предстояния что ни утро короче на ночь,
но когда я вижу твое лицо и седой висок с жилкой бьющейся,
дорогая, ты веришь, напрочь отступает все –
усталость, года, невроз, систолы нарастающей старости и хворобы –
все уходит,
