сказал он, это не смертельно.
Он потянулся к коньяку
и рукавом попал в консервы.
А, черт, везет же дураку! –
он встал, не выдержали нервы,
и, хлопнув дверью, в туалет
вошел и повернул задвижку
и долго – чем вам не сюжет? –
не выходил... Читал ли книжку,
или курил, потупя взор
и пепла длинного не сдунув,
поскольку с некоторых пор
страдал болезнью тугодумов,
или ревниво распалял
воображение дурное,
или, напротив, слишком вял
был образ, как и остальное,
во всяком случае, пока
он пропадал, о нем забыли,
и кто-то пенку с молока
уже снимал, но тут завыли
и вправду черти; с кондачка
решил он: что ему Гекуба!
и под проточный свист бачка
он вышел и сказал:
– Чайку бы.
А чай уже стоял. Вино
еще стояло недопито.
Но кто-то крикнул: – В Дом кино! –
с энтузиазмом неофита,
и сразу сделался галдеж
у вешалки (была суббота),
жена спросила: – Ты идешь? –
и муж ответил: – Неохота.
Потом возникла толчея
у двери (завтра воскресенье):
– Но ты не против, если я...
– Твои дела! – от разрешенья
он сам, казалось, был смущен
и медлил, все мы духом слабы,
да и что толку, думал он,
не бить же стекол из-за бабы.
Вот лифт за дверью громыхнул,
и дверь ударила в парадном,
и он, дослушивая гул,
остался в полумраке смрадном.
Потом настигла тишина.
Он подошел к окну и вживе
увидел, стоя у окна,
как бы в обратной перспективе
коробки гаражей, продмаг
и ящики кривой колонной
и надо всем небесный знак,
райисполкомом заземленный, –
звезду, но странную звезду:
Земле и Небу в назиданье
она горела на виду
на противоположном зданье
по случаю октябрьских дней
и чьи-то окна заслоняла,
но что от этого? темней
или светлей ему не стало,
он даже улыбнулся вдруг
ей как развенчанному чуду
и, пососав пустой мундштук,
поплелся убирать посуду.
Ты неудачник, сам себе
сказал он, вытирая блюдца,
тарелки, и в чужой судьбе
ты сам погряз. Но оглянуться,
но до конца понять не мог,
что так застряло в нем. Обрывки
каких-то фраз и поз. Намек
на что? Окурки и опивки.
Окаменевший винегрет
и баритон из-под иголки: –
Я возвращаю ваш портрет, –
и шпильки снова, и заколки –
все, все смешалось, став колом,
и молотого вздора вроде
внезапно пролетало в нем,
стуча как в мусоропроводе.
Потом он, лампу потушив,
лежал с открытыми глазами
почти недвижим, жив не жив,
и забывался... Полосами
свет упирался в потолок,
дрожал, съезжал по скользким крышам
как одеяло, в лужах мок.
И он, как этот свет унижен,
лежал пластом... Он вспоминал
его очки и позу в кресле,
их танец, хоть в мужской журнал.
Но ты не против, если... Если?!
О, этот роковой вопрос!
