«Нет, не чудак, которого занимало совсем другое, мешал нм, — сказал я самому себе и снова вспомнил простую надпись на портрете Эсфири, — им мешало раскаяние. Она решила остаться с Архимедовым до тех пор, пока не перестала бы чувствовать себя перед ним виноватой. Раскаяние да еще, быть может, смутное сознание того, что он человек необыкновенный…»
Женщины с темно-малиновыми вязаньями ждали суда на галерее, той самой, что была Англией второго акта.
Почти все они были симпатичные, многие очень хорошенькие, и ни одна не походила на зловещих патриоток Диккенса, вязальными спицами считавших головы аристократов.
Да и члены Трибунала были добродушные люди. Между ними не было Жака Третьего, того самого, который «все потирал руки, а потом проводил одной из них по губам, как будто хотел чего-то, только не воды и питья».
— Эмигрант Эвремонд, называемый Дарней. Аристократ. Один из семьи тиранов. Подозревается как враг Республики. Как пользовавшийся своими привилегиями для угнетения народа, объявлен вне закона.
Этот гражданин Дарней предстал перед судом Революционного Трибунала.
Шепот преданности и восторга прокатился по театру, когда он закинул голову и сложил руки на груди.
— Я жду вопросов Трибунала.
И обе племянницы заплакали горько, навзрыд, когда, отказавшись от объяснений, он предоставил свою судьбу справедливости истинных республиканцев.
