— История началась с того, — сказал Шпекторов, — что мы гуляли по Литейному и разговаривали о морали…
Его рассказ был не похож на полуфантастическое состязание идей, о котором говорил Архимедов.
Сличив впоследствии оба варианта, я понял, что Архимедов… Он не лгал! Но на прошлое он смотрел как на черновик. С душевной ясностью человека, свободного от сожалений, он вмешивался в прошлое, придавая новый смысл тому, что ничего не значило в действительности, для него уже не существовавшей.
Рассказ Шпекторова был, напротив, точен, и для филолога (я — филолог) не было никаких сомнений в том, который из них следует считать более достоверным. Но мне показалось немного странным, что о семейной жизни Архимедова, которая, кажется, вовсе и не должна была меня интересовать, упоминалось в этом рассказе довольно часто.
Он кончил, попросив воды.
— Но позволь, — у меня не хватило смелости задать этот вопрос самому Архимедову, — что же, в конце концов, мешало ему, оставаясь дома, проповедовать свои воззрения?
Не отрываясь от стакана, он досадливо поднял брови. Я понял, что не следовало упоминать об этом в присутствии…
Она смотрела прямо перед собой черными, ровными глазами.
Все молчали несколько секунд.
Потом она сказала с эпической простотой, напомнившей мне Книгу Судей.
— Ему мешала я.
И вот мы услышали пылкую речь, которая была тем страннее, чем неподвижнее было ее лицо с мелкой плойкой волос над решительным, низким лбом.
— Я, я одна виновата во всем! Он кашлял. Он ходил в рваных носках! Никто о нем не заботился, когда он ходил голодный. Он прав, я хочу увидеть его, чтобы сказать, что он прав! Я думала только о себе. Разве я не будила его по ночам, когда плакал ребенок?
Это было не очень похоже на любовь. «Я хочу видеть его, чтобы сказать, что он прав». Раскаянье — пожалуй, к речи ее лучше подошло бы это слово.
— Разве он ушел бы от меня, если бы я заботилась о нем так же, как в первые годы? Разве тогда я уходила с утра до вечера? Разве, возвращаясь домой, он должен был сам готовить себе обеды? Разве тогда я лгала ему? Разве…
Шпекторов сердито вскинул брови.
— Никому не интересно.
Он сказал это, мне подумалось, с внутренним беспокойством, но у него были широкие, спокойные плечи, ясный лоб, — и я решил, что ошибся.
— С лирикой, кажется, покончено?
Эсфирь сидела, опустив голову, пальцами сжимая виски. Мне было жаль ее. Я постарался глазами внушить Шпекторову, что нельзя же так обращаться с женщиной, только что брошенной мужем.
