— Чистоплюй! — сказал он, глядя в упор на барахтавшегося под потолком брата. — Ты смеешь меня упрекать! Стыдись, ты когда-то был человеком.
Он обернулся к нам.
— Товарищи, нужно его проучить! — сказал он весело. — Голосуйте, я подчинюсь большинству. Первое: за штаны подвесить его к потолку. Кто за?
Коммуна единодушно голосовала против.
— Ну, что ж с ним делать? — задумчиво спросил Шпекторов. — Застрелить?
Левой рукой он расстегнул задний карман брюк, и револьвер лег, поблескивая, рядом с хлебом, разрезанным по числу членов коммуны на равные доли. Брат задрыгал.
— Против, — объявила коммуна.
— Ну, черт с ним. Я положу его под стол, — сказал Шпекторов.
И брат сидел под столом тихий, совсем тихий, и больше уж ничего не говорил. Скрестив ноги, как турок, сидел он, и только изредка вылезали на божий свет огромные стоячие уши…
С тех пор прошло девять лет, и профессии разлучили нас.
Я занялся лингвистикой, литературой, он поступил в Институт путей сообщения, окончил его и стал одним из немногих у нас знатоков дорожных машин.
Но все же раз в год, после многократных телефонных звонков, мы встречаемся, чтобы рассказать о своих служебных, семейных, личных делах, пожаловаться на усталость (жалуюсь я), сообщить друг другу свои соображения по поводу налета на Аркос (1927), захвата Китайско-восточной железной дороги (1929).
Однажды он познакомил меня со своим соседом, мешковатым, молчаливым, в очках.
Мне запомнилась фамилия. Оттенок семинарской важности чувствовался в ней.
Он и был важен.
За весь вечер он сказал только две или три незначительные фразы.
У него было простое русское лицо с тупым носом, с румянцем во всю щеку…
Никто из нас не знает заранее, какие слова, движения, признаки вещей придется впоследствии проверять на очных ставках между действительностью и представлением.
Чутье материала — больше нечем руководствоваться тому, кто берется за наше неблагодарное ремесло.
И оно подчас изменяет, это чутье, оно ошибается, оно, не задумываясь, проходит мимо того, что достойно наблюдения и изучения…
Так, проглядев Алексея Архимедова в тот вечер, когда я встретился с ним впервые, я напрасно старался потом возобновить в памяти первый черновик этого человека.
Напрасно! Он неизменно появлялся передо мной таким, каким я встретил его подле Медного всадника: в длинном расстегнутом пальто, в потертой темно-коричневой паре, с палкой в руке, и венценосная слепая голова смотрит в сторону, не слыша и не желая слышать:
