Снять номер в придорожном мотеле на окраине оказалось нетрудно и недорого. Вновь обретенные товарищи сразу нагрянули в гости. В том, что избавиться от них теперь будет невозможно, Гасан не сомневался. На борьбу, побег, покаяние не было сил. Начинать с начала в чужой стране он не хотел, а своей у него не было. Да, собственно, и начинать, казалось, нечего. Его жизнь закончилась в Кировском, у большого камня, о который он до мяса обдирал ногти, задыхаясь от беззвучных мужских слез. Все, что было после — отряд, медицинская палатка, знакомство с Белой, лично он жизнью не считал. Марксистский классик, утверждавший, что бытие определяет сознание, даже не представлял, что ненавистное, противоречащее личным ценностям бытие делает сознание не просто ленивым и черствым. Оно выхолащивает его, наполняя плотно спрессованной, грязной паутиной. Такое сознание подобно клубку инстинктов паука или змеи: спрятаться, напасть, съесть самому и не быть съеденным как можно дольше. Животные не думают о будущем, не анализируют прошлых ошибок, не сожалеют о тех, кого едят, не радуются, если удалось избежать смерти. Они просто засыпают, если сыты, охотятся, если голодны, прячутся, когда боятся, нападают, когда нет другого выхода. Со дня смерти любимых Гасан жил именно так, почти так…
Захар и Ильяс раньше работали в одну смену, но с приездом Гасана договорились изменить график. Они навязчиво опекали его, не оставляя одного даже в туалете, совсем как когда-то Белу. Открыто доктору Сабитову не угрожали, но и так было ясно, что в случае любого неповиновения до адвокатов дело не дойдет. Его убьют без сожаления и гнева. И тоже не останется никаких следов, могилы, дома, фотокарточек, дневников. Никто не станет его искать.
В мотеле Гасан прожил три дня, показавшихся вечностью. Деньги отдал в местный национальный «общак». Даже ел он не то, что мог себе позволить, а то, что готовили в эмигрантском бараке чеченки: безвкусный, приготовленный в духовке лаваш, жесткую баранину с магазинными приправами.
«Товарищи» явно готовились к марш-броску через границу, но он не знал никаких подробностей предстоящей операции, кроме тех, что для ее успешной реализации не хватало денег. Несколько светлых часов обычной, полной родственных забот и сердечных откровений московской жизни с Боженой затянулись плотным бельмом преступной путаницы, которую Ильяс и Захар называли то чеченской национальной идеей, то борьбой за победу исламских ценностей. Ему стало безразлично, что делать, с кем, для чего. Он потерял веру в себя и надежду, что это можно изменить.
