– Говори.
– Опять командуешь? Лошадей не хоронят в могилах и склепах. Если лошадь пала на улице, владелец оплачивает вывоз... тела. Его закапывают в общей яме. Это за кладбищами севас и катьонте, за мысом. Из этих денег вычитается... ну, скажем, налог. Он идёт на захоронение людей, за которых некому платить. Их хоронят там же, с павшими лошадьми.
Аяна потрясённо молчала. Конда внимательно посмотрел на неё и удручённо покачал головой.
– Мне жаль, что тебе пришлось столкнуться с таким.
– И после этого тут у вас называют надругательством над останками, когда человек добровольно оставляет своё тело для изучения?! По крайней мере, его потом предают чистому огню!
– Да. Ваше прощание чистое и искреннее. Оно рвёт душу.
Аяна взглянула в его глаза и увидела в них зёрна, падавшие из её ладони на борт погребальной повозки четырёхлетнего Витара.
– Если со мной что-то случится в море или в дороге, и я не вернусь, – сказал Конда, опуская потемневшие глаза, – попрощайся со мной так, как будто я... ушёл у тебя на руках.
Аяна вцепилась в его камзол так, что костяшки побелели.
– Нет... Нет, – прошептала она, утыкаясь мокрым лицом в расшитый золотистыми извивами бархат. – Нет. Я не смогу. Не смогу. Я хочу жить в надежде, что ты вернёшься. Я живу этой надеждой. Не хочу представлять тебя... Я буду жить в ожидании того, что ты шагнёшь, распахивая дверь, и скажешь – "Айи!", радостно окликая меня. Прости. Я не смогу отпустить тебя.
– Какие-то нерадостные темы мы выбрали для твоего дня рождения. Не находишь?
– Нахожу. Я сейчас вытру слёзы об твой красивый камзол, а ты потом поцелуй меня, и ещё раз, и покажи мне свой подарок. Хорошо?
– Айи, я здесь, и я твой. Вытирай об меня что хочешь, только не расстраивайся из-за того, что ещё не случилось.
– Я постараюсь.
– Приехали.
Аяна выглянула в окошко и с любопытством сморщила брови.
– Мы в гости? К кому? Твои друзья? – Она вдруг увидела свой подол и встревоженно обернулась на Конду. – Моё платье... Конда, я не переоделась!
– Ничего.
Катьонте в ливрее цвета осенних прелых листьев открыл перед экипажем невысокие створки ворот, и лошадка зацокала по ровной брусчатке к крыльцу дома, покрытого светло-серой штукатуркой и обвитого ноктой, слегка, впрочем, поредевшей.
– Добрый день, кир, – сказал катьонте, подбегая к экипажу.
– Добрый. Проводишь?
– Прошу.
Аяна шагала, положив руку на локоть Конды, по серо-коричневым ступеням к двум резным створкам дверей, стёкла в верхней части которых складывались в узор из ромбов. Катьонте открыл перед ними дверь.
