Он вошёл в сортир, в кабинку. Туалет психбольницы всегда можно было отличить от обычного: на дверях кабин никогда не было замков, а граффити принимало разнообразные обороты. «Уберите хлорпромазин», — написал кто-то. «Бог украл мой мозг, но Он не может его использовать», и в том же духе.
Эрик сел и стал ждать. Он пытался сконцентрироваться на своём плане, на подрядчиках по газону, на начальнике, но идеи продолжали ускользать. Иногда он не мог правильно думать.
Но он всегда мог помнить.
Их.
Их гладкие тела, грудь и ноги — всё безупречно. То, что они сделали с ним, и то, что они заставили его сделать.
«Кровь. Плоть. Ты плоть нашего духа, Эрик. Покорми нас».
Они поглотили его, не так ли? С их поцелуями и их чревами?
— Они, — прошептал он.
Он всё ещё мог ясно видеть их, как будто они стояли перед ним.
Но никто из них не стоял перед ним сейчас. Это была не полуночная роща в день святого солнцестояния — это была туалетная кабинка психиатрической больницы. Ничего этого не было; предвестники исчезли.
Теперь перед ним стоял Дюк. Ухмыляющийся. Толстый. Звук расстёгивающейся молнии, хотя и знакомый, заставил Эрика вздрогнуть.
— Сделай это хорошо, фея, иначе больше не будет телефонных звонков…
* * *
Позже Эрик сидел в своей комнате. На самом деле это были камеры, но они называли их комнатами. Они называли палату «отделением», а наркотики — «лекарствами». Они называли спасение «побегом». У них были названия для всего. Наручники были «ограничителями». Дрочить считалось «аутоэротической манипуляцией», а драть глотку — «вокализацией».
Стальная сетка над его окном была «барьером безопасности». В окно он мог видеть луну, и луна была розовой.
Из гостиной доносился шум пинг-понга. Кто-то играл на пианино. Телевидение ревело всякую чушь.
Эрик что-то чертил в своём блокноте. Они, конечно, не называли это рисованием. Они называли это «эрготерапией». Он неплохо рисовал, был левшой. Он читал, что левши в три раза более склонны к творчеству. Они также были в три раза более склонны к психическим заболеваниям. Что-то про перевёрнутые полушария мозга и увеличенное мозолистое тело, что бы это ни было. Он нарисовал луну и фигуры, смотрящие на неё. Он прорисовал их тела до мельчайших деталей. Но что он никогда не мог заставить себя нарисовать, так это их лица.
Не то чтобы он не помнил их лиц, он помнил.
Вокруг наброска он нарисовал глиф.
«Ночное зеркало», — подумал он. Сколько раз он заглядывал туда и видел самые невыразимые вещи?
