Шатров задул фонарь, однако не уходил. Закурил и маялся случившимся.
Видно, забылась Иванцева и, только когда закашлялся от махорки Шатров, дала о себе знать. Говорила между стонами, голос ее совсем ослаб.
— Сидишь, томишься…
— Да что ты! Воды еще дать?
— Раз уж ты тут, скажу последнее. Немного мне доводилось говорить и с тобой… Знаю, что думаешь. Народ душой-от добрый и таких, как я, давно себе разрешил. Ты уразумей: в каждом человеке сто скорбей, сто болестей, да и сто к здоровью путей. Знала я многие людские скорби и хворости. Вот и лечила своим разумением. Ну, как и что — мои помоги в двух словах не раскрыть. Тем и хороша тайность, что не каждому дадена. Многие мне смерть материнскую, страшную прочили. А не порадую старух! Видишь, не хуже других умираю. Тебе, Шатров, поверят… Передашь потом, как человек, мол, умирала. Передай.
— Передам.
— Ну, успокоил ты меня.
— Да ты отлежишься! — взволнованно уверял Шатров. — Я за фельдшером, за Алешкой послал. Да мы артелью дом вам новый поставим, как еще заживешь!
— Нет уж… — Федосья тяжело роняла слова. — Одна жизнь мне была дадена и дом один. Другой жизни не начинать… Слушай, Силаныч… У тебя — знаю, карточка моего Николая есть. Отдай Алеше, пусть отца помнит. И не обойди сына да Анну заботой. Скажешь Алеше, что все мои советы давно ему сказаны. А коли нужда будет, то и в заре мать увидит, и в тихом дождике услышит, и по моим ладоням в лесу и по лугу пройдет… Теперь ступай, такой час настает, что одной побыть надо, к отходу приготовиться. Иди, добра тебе, Шатров.
Федосья хотела умереть.
И она умерла в эту ночь.
4.
Мягко наступая на носки сапог, Кузьма Андреевич прошелся по темной избе, по горнице и хотя чувствовал, знал, что пусто в доме, однако еще затаенно надеялся, а вдруг Анна не у Лешачихи, вдруг да вернулась…
Да нет, нет! Дали бы знать ему о дочери хоть свои, хоть с другой стороны улицы. Пожалели бы старика. А сама над собой она, конечно, ничего худого не сделает — все узлы завязала с Иванцевым, не оторвать ее от выродка.
Всю эту сумятицу мыслей только с тем и распускал в себе Секачев, чтобы хоть минутно забыться и не думать о другом, самом страшном.
Уже после того, как пробежал кромку Черного болота и в сосняке укрылся, поддался соблазну — оглянулся. С пригорка, где стоял, увидел то, что сбило с толку, что вовсе не ожидал увидеть. Не явились к Лешачихе те гости… Дом, стоявший на отшибе, полыхал вовсю — так казалось, но близ него на луговине никого не было!
