— Бабинька Ефимья смородинового варенья послала, кланяться велела!
Стеклянная банка, вся просвеченная солнцем, сверкала красной, запекшейся в сахаре, кровью…
Кузьма Андреевич медленно приходил в себя. Растроганно, чуть ли не со слезами смотрел на девочку, в ее чистые васильковые глаза. Только ребенок, только эта детская чистота и поддержала сейчас стариковские силы, его помраченный рассудок.
— Спасибо, детонька, спасибо. Обожди, гостинцев вынесу.
И Секачев почти бегом ринулся в свою боковушку.
— На-ка, пощелкай орешки! Я что тебя попрошу, девонька… Вот ты какую службу мне сослужи. Анна ушла, побеги к дому Лешачихи и вызнай… Сама увидишь, передашь ли. Отец, мол, в неможах, тотчас обратно велел. Пусть Анна вертается без боязни. И пальцем не трону.
Девочка плохо поняла сказанное, только про боязнь и осталось у нее.
— Страшно к баушке Лешачихе…
— Да что же страшнова. Пойди с Божьим именем. Спаси тя Христос!
Маняша просияла круглым лицом.
— Бегу!
Она вернулась не скоро. Кузьма Андреевич сидел на крыльце с опущенной головой в бездумном дремотном состоянии.
— Ты где, потеряша, так долго?
Девочка пожала худенькими плечиками.
— Я искала, деда. Никто про Аннушку ничево не слыхал. А у Лешачихи окны занавешены. У магазина, сказывали, что она вчера вино брала…
«Вино брала-а… Выходит, загодя сговорились. — Страшная догадка пронзила Секачева. — Запойное дело, значит, затеяли нынче…»
Маняша стояла босоногой на теплых досках оградного настила и было ей непонятно — что это нынче с дедушкой? Глаза закрыл, плачет он, что ли?
— Деда?
— Ась?
Кузьма Андреевич поднял тяжелую седую голову. Перед ним опять ярился кумач сарафана, вызывая мучительное беспокойство.
— А, ты тут… Постой-ка, голубонька.
Как и давеча, Секачев молодо упорхнул в дом.
— Вот, азбука. Помнишь, смотрела, листала… Азъ, буки, веди…
Маняша весело подхватила:
— Глагол, добро, есть, живите…
— Какая ты у меня прыткая! Бери, учись. И дедушку помни. Будешь ты помнить?
Девочка сияла васильковыми глазами.
— Я Богу за вас помолюсь!
— Ах, ты чадо милое… Утешила! Молись, молись, твоя чистая молитва доходна всевышнему. Беги, Ефимье-то кланяйся.
Взметнулась красным маком Маняша, сухо хлопнул ветер широким подолом ее сарафана, и опять душная, горьковатая тишина на дворе Секачева.
Он встал и уходил в дом просветленным.
Маняша подняла старика. Хорошо ему думалось:
«Не прейдет святая вера, покуда есть на белом свете дети и старики. Не избудется, нет!»
2.
Ободрила Маняша, и вспомнил Кузьма Андреевич, наконец, что не завтракал, а давно уж и обеденное время наступило.
