Между сгнивших тесин крыши дыра светилась ровным синим лоскутом. Как раз посередке его одинокая звездочка зависла.
Как земля с вышки сыпаться перестала, Фенечка и увидела ту одинокую звездочку. Что убежавший братка наделал — о том мало думалось. Видно, спьяну. На покосе пластался, когда он успел? Ну, спьяну братка дурашливый, озорничает и в дому, и на улице.
С полатей глядеть — небушко рядом. И звездочка — рыбья икринка розовая — вот она, пальцем упрешься. Смотрела, смотрела Фенечка и не сразу услышала, что мать замолчала, не кричит больше. С полатей, где лежала, на холодную, нетопленную печь скакнула, оттуда на цыпочках по сухим каменьям земли пробежалась в горницу и лампешку там зажгла.
Молчит мать, отлегло, наверное. Так-то исхудала, сквозь одеялишко еле-еле означается тело. Совсем без лица лежит, глаза черные еще больше стали, светятся диковато, кажется, собралась в них вся остатняя жизнь. Насилу подняла восковую ладонь, тонкие ссохшиеся пальцы будто пряжу сучат. Рада, знать, что подошла дочка. Тянет руку, совсем непонятное шепчет:
— Учила… Помнишь ли чему учила? В нужде семейной, ежели… Все хлеб, прокорм от людей…
— Помню, помню, матушка, — глотая слезу, кивала головой Фенечка.
— Так, передаю. Возьми, возьми…
Чего это она? Протянула Фенечка ладошку, а в руке матери пусто. Видно, заговариваться опять стала. Не обидела хворую родительницу отказом.
— Взяла, матушка!
Утром — вся деревня видела, запряг сын Лешачихи своего коня и погнал его в соседнее село Колбино.
Померла, наконец, страшная старуха.
…Кроме отца Владимира с причтом, Павла, Фенечки да придурковатого Степушки Воронца, никто из деревенских не пришел на кладбище. Петровки стояли — сенокос, и некогда. А старухам, что обычно до поминальных обедов всегда были охочи — тем, оказывается, занемоглось в одночасье, дома кто чем маялись…
После, может, неделя прошла со дня похорон, допытали бабы у Фенечки:
— Что мать-то баяла, как помирала?
В простодушье своем, не таясь вовсе, рассказала Фенечка. Не смекнула, не могла по малости лет догадаться, чем после обернуться для нее слова признания.
Бабы тотчас языки прикусили — и врассыпную.
И пополз по дворам слушок:
— Передала Лешачиха свое ведовство дочери.
— Из рук в руки кинула. Созналась Фенька!
…Давно это было, до переворота, до революции.
Состарилась Федосья, уже и у нее жизнь пошла под уклон. И опять шептались в деревне по заугольям:
— Как-то Лешачиха помирать будет. Знатка́, ой, знатка́…
