Слова Марфы осторожны, с холодком.
— Садись, раз уж пришла.
— Так, сказывал многоумный царь Соломон: благо ходити в дом плача, нежели пира.[12]
Марфа, видно, не поняла сказанного, втянула голову в плечи, будто пощады просила.
— Не во гнев будь сказано. Страшна ты, Федосья. Ходит давно намолвка…
— Говорят — зря не скажут… Наслышана я про твое, помочь пришла.
— Кто вернет мово Степушку-у… — запричитала Марфа, как девчонка, размазывая кулаками по щекам слезы. — Не чаяла я…
— Она не чаяла… — Федосья подняла голос. — А кто знает, когда родится, когда от жизни отойдет?! В этом-то вся и тайна великая. Все под вышним ходим и роптать не смей. Все там будем, только в разно время. Одному путь уготован долог, а другому короток… Ха! Дикость какая ныне утверждается: никто не хочет думать, помнить о смерти, никто не хочет готовиться к ней, принять ее, а она же не за горами, за плечами у каждого!
Совсем рядом сидят на лавке. Позади на беленой стене густые тени женщин. Не видит Федосья, как осторожно поднялась рука Марфы, как дрожащие пальцы вонзили в тень ее, Федосьиной, головы булавочное острие. Жмет до сгиба, давит на булавку Марфа, как Агашка учила… А Федосья ушла в себя, и не видно ожидаемой боли на ее лице, не беснуется — как должно быть, в ней уязвленная нечистая сила. Марфа светлеет лицом. Выходит, враки про старуху разносят, что с нежитью, как и ее мать, спуталась.
Случайно таки скосила на стену глаз Федосья, все же увидела старания Марфы, и взыграла в ней давнишняя обида. Эх, люди-люди… Нищие вы духом и верой… То в ноги падают, то в спину плюют!
А Марфа, успокоенная и пристыженная, готова была прощения просить за то страшное подозрение, за ту булавку. Однако промолчала, спросила о другом:
— Тебя бабы послали? Это Агашка им про меня сказала.
Федосья присела ближе к столу, заставленному давно не тронутой едой, заглянула Марфе в смущенные, заплаканные глаза и уже больше не отрывалась от них. Ровным, гипнотическим голосом заговорила:
— Гляди, как кастрюля блестит, гляди…
Марфу беспокоил тяжелый пронизывающий взгляд черных Федосьиных глаз, вдове сделалось как-то не по себе, почувствовала она, будто кто-то чужой вошел в нее и смял волю.
— Говори…
Нажимистые слова Федосьи падали в замутненное сознание медленно, тихий голос все требовал и требовал ответа.
— Говори, ходит он. Ходит, а? Говори правду!
Трудно, очень трудно отвечать Марфе. Как во сне, тихо и монотонно роняет она откуда-то берущиеся слова:
