…Стучит, убыстряет ход горячее сердце и торопит. И еще кто-то торопит: давай, давай, девка!
И опять, как поначалу у Федосьи, сжал Аннушку жуткий страх. К нечистой силе слова ее… Однако встала с лавки, решительно зачерпнула ковшом кипяток из чугуна, что в подтопке стоял, отступила на шаг и плеснула на каменку. Тотчас, шипя, взвились к закопченному потолку белые змеи, свернулись там клубками и, быстро вытянувшись, обожгли. И тотчас разом вспотевшее тело привычно запросило веника и погнало на полок.
Обессиленная, легкая сидела на низкой лавке и пот лил с нее ручьями. Придирчиво оглядела себя, свое распаренное, красное сейчас тело и осталась довольна. Все у нее в аккурате, чем не взяла!
Распущенные косы желтой влажной волной закрывали всю спину. Встряхнулась: забыла, что ли?!
Этот чужой, чей-то нетерпеливый голос в ней беззастенчиво подгонял, торопил. Белье рядышком. Вытащила из льняного полотенца чистую белую тряпицу, развернула ее, взяла в ладонь вздутый кругляш ссохшегося магазинного пряника.
Под грудью, где сердце, собрала тряпкой пот. Просила прощенья, губы сами шептали: «Я чистая, чистая, Алеша…»
А наговор-то, наговор… Вдруг ужаснулась Аннушка, почти поверив, что она не знает, забыла его.
Напряглась вся, закрыла глаза и тут ей явственно увиделась лунная бель в окне, черный, горбоносый профиль Федосьи, ее твердый напорный голос, каким она вселяла наговор.
Вспомнила, все разом вспомнила Аннушка и уже повторяла вслед за тем странным голосом, который страстно просил для нее:
«На море, на окияне, на острове Буяне, стояло древо, на том древе сидело семьдесят, как одна, птица, эти птицы щипали вети, эти вети бросали на землю, эти вети подбирали беси, а приносили к Сатане Сатановичу. Уж ты худ бес! И кланяюсь я тебе и поклоняюсь — сослужи ты мне службу, сделай дружбу: зажги сердце Алексея по мне, Анне, и зажги все печенки и его легкие, и все суставы по мне, Анне. Будь мое слово крепко, крепче всех булатов во веки!»
Мылась ли Аннушка — этого она и потом не помнила. Лишь знает, что вдруг затрясло ее. Перепуганная, кой-как накинула на себя рубаху и кинулась в дверь.
Если бы днем, при свете — чучело возле грядки с горохом. А тут начисто забыла про него. Бежала, задела и помстилось, что это мягкая, противная нежить, сам баннушка хватает ее. В дом влетела с дикими глазами.
Частый топот по деревянному настилу ограды, по крыльцу встревожил Кузьму Андреевича. Он расставлял на столе чистые чашки.
