— Не спускай ему этого, — сказал Альберт.
Поэтому я в конце концов сказал Буковски, что делаю пиццу и в одном его стихотворении все не так. В пиццу не кладут макароны.
— Пицца? — переспросил Буковски. — Пицца! Влээ. — Его чуть не вырвало, и он отвернулся, а двадцать секунд спустя ввязался в драку с каким-то мужиком, который пытался сдернуть с него штаны, пока он танцевал.
Когда на вечеринку приехал Аллен Гинзберг, Буковски вцепился в него и придавил плечом.
— Дамы и господа! — закричал он. — Сегодня у нас почетный гость — Аллен Гинзберг. Невероятно, а? Аллен Гинзберг! — За музыкой его не было слышно. — Отключил бы кто эту машину. Вырубайте, сволочи. — Он подтянул Гинзберга к себе поближе. — Гениальный человек, первый поэт за два тысячелетия, которому удалось прорваться к свету и сознанию, а эти сволочи даже не ценят. Выпей, Аллен.
Кто-то пытался представить Гинзбергу и Буковски Уильяма С. Берроуза-младшего. Берроуз-мл. написал одну книгу[73], а теперь работал в Санта-Крусе поваром, искал работу, и минуту-другую Буковски смотрел на него, пытаясь сообразить, с какой стати Берроуз выглядит на двадцать лет моложе, чем полагается, и что он вообще делает на вечеринке. В литературе это была прекрасная сцена. Гинзберг, Буковски, совсем какой-то грудной Берроуз-мл. и Лоренс Ферлингетти у стены отсвечивает. Буковски обнял Гинзберга крепче, и тот потер ему спину.
— Это хорошо, Аллен, очень хорошо. Не вру.
На Гинзберга лесть действовала, но, когда он увидел, что Буковски собирается насильно влить ему в глотку пойло, он притворно обмяк и, пьяно запинаясь, вымолвил, что и так весь вечер пил.
— Господи, как же хорошо тебя видеть, Аллен, правда. Мне плевать, что ты липа. Слыхали, толпа? Исписался. Все знают, что после «Воя» ты не написал ни хера стоящего. Что скажете, народ, проголосуем: написал ли Аллен хера стоящего после «Воя» и «Кай-диша»[74]?
Выпивка истощалась, и подошла одна девятнадцатилетняя санта-крусская тусовщица — таких тут было полно; эта с приятелем-серфером собирала мелочь — сгонять за добавкой. Часа через два стало вполне ясно, что они не вернутся — а с ними и шляпа, наполнившаяся долларовыми бумажками. Я посмотрел на женщину, что рядом со мной подпирала стену.
— Ты какой национальности? — рявкнула она.
— Ну, я местный. Знаете, из Америки.
— А я из Египта, — проворчала она. Очень несчастная. Она ненавидела американцев за то, что они ненавидят арабов, и хотела выебать всех гостей на вечеринке.
