Именно эта тоска конечного по бесконечному и объясняет повторяемость любовной темы в ахматовских стихотворениях, а не конкретные перипетии. Любовь и на самом деле стала для нее языком, кодом для регистрации сообщений Времени или, по крайней мере, для выражения их тональности и частоты; она просто отчетливей различала их в этом контексте. Ибо предметом ее интереса была не ее собственная жизнь, но именно Время как таковое и воздействие его монотонности на человеческую психику вообще и на ее собственную дикцию в частности. Если она и сопротивлялась попыткам свести ее творчество к раннему периоду, то это происходило не оттого, что ей не нравился статус вечно-влюбленной девочки, но оттого, что ее дикция, а с нею и самый код, постепенно претерпевали значительные изменения, позволяя различить монотонность, присущую бесконечному, более отчетливо.
Действительно, монотонность эта становится достаточно внятной уже в «Anno Domini MCMXXI» — ее пятой и практически последней книге. В некоторых стихотворениях этого сборника упомянутая монотонность сливается с авторским голосом до такой степени, что автору приходится заострять конкретные детали или образы, спасая их, а с их помощью — и собственный разум, от бесчеловечной нейтральности метрики. Их слияние или, лучше сказать, подчинение первого последнему, пришло позднее. Пока же она пыталась сохранить свои представления о действительности от захвата их представлениями, подсказываемыми ей просодией: ибо просодия знает о Времени куда больше, чем способен учитывать человек.
Столкновение вплотную с этим знанием, точнее, с этой памятью о реорганизованном Времени, приводит в результате к невероятному ускорению мышления, которое отнимает у открытий, порождаемых реальностью, их новизну, если не самую значимость. Ни одному поэту не дано преодолеть этот разрыв; но если он добросовестен, он может понизить высоту тона или приглушить интонацию, чтобы уменьшить степень своего отстранения от реальности. Иногда это делается из соображений чисто эстетических: дабы убрать из голоса излишнюю театральность, лишая его бельканто. Чаще же целью подобного камуфляжа является опять-таки сохранение разума, и Ахматова, поэт строгой метрики, пользовалась этим средством неуклонно. Чем тверже она придерживалась его, тем неумолимее голос ее приближался к безликой тональности Времени, пока они не слились в нечто, что заставляет вздрагивать пытающегося разгадать — как в «Северных элегиях», — кто там прячется за местоимением «я».
