, и соотнесенностью их с вневременными, вечными ценностями:
И твой, бесконечность, учебник
Читаю один, без людей...
(«И я выхожу из пространства...»)
* * *
Летом 1921 года Мандельштам, получив известия из Киева, где его ждала Надя Хазина, едет туда, и вместе они отправляются в Закавказье, по маршруту Ростов — Кисловодск — Баку — Тифлис — Батум — Сухум — Новороссийск. Из знаменательных встреч этой поездки — посещение Вяч. Иванова в Баку, где Иванов преподавал в университете, и знакомство в Батуме с Михаилом Булгаковым. Спустя год, весной 1922 года, Мандельштамы через Киев (где они поженились) возвращаются в Москву и поселяются в Доме Герцена — писательском общежитии на Тверском бульваре. Начался новый период жизни — период зрелости. Мандельштам стал женат — и это так не подходило к облику его юности, который хорошо помнили его эмигрировавшие приятели.
«Мы поселились в Москве, и я никогда не видела Мандельштама таким сосредоточенным, суровым и замкнутым, как в те годы», — писала об этом времени Н. Я. Мандельштам[27]. Стихи угасали, их вытесняли переводы, в большинстве своем прозаические, — только они и приносили деньги на пропитание. Творчество Мандельштама (как и Ахматовой) было признано «классово чуждым», и имя его с середины 1920-х годов постепенно исчезает из списков сотрудников периодических изданий.
С 1924 по 1928 год Мандельштамы живут в Ленинграде — снимают комнату на ул. Герцена, а затем в Детском Селе, в размещенном тогда в здании Лицея пансионате. Портрет Мандельштама этих лет оставила в своих воспоминаниях знакомая семьи, Иза Давыдовна Ханцин[28]: «Все мы, во всяком случае большинство, принадлежим к какой-нибудь породе животных — Осип Эмильевич был похож на птицу; это птичье сказывалось во всем. Его голова была чуть поднята кверху и наклонена набок при опять же птичьей летящей походке. Его лицо всегда обращало на себя внимание из-за необыкновенно выразительных глаз — страданье в них сменялось нежностью, задумчивостью; иногда в них было отсутствующее выражение.
Главным в этом человеке была эмоциональная окраска всего, что бы он ни делал: на все повышенная реакция. Он был легко раним и впечатлителен, очень остро все воспринимал.
На протяжении всех лет, что я его знала, он подсознательно — а возможно, и сознательно — сопротивлялся всему бытовому... Ему было все равно, что на нем надето. Вот пример: в Ростове он отправился в парикмахерскую, потом зашел за нами в Кафе поэтов и сказал, что забыл в парикмахерской шляпу; мы все отправились за шляпой, но гардеробщик выгнал нас, сказав, что Мандельштама он видит впервые. Оказалось, что за углом есть другая парикмахерская, туда Осип Эмильевич пошел уже один — мы побоялись. На этот раз он не ошибся и вышел в шляпе — но в какой! — это было что-то вроде котелка неопределенного цвета и формы, в который Мандельштам почти провалился.
