извращенным основанием, было бы по определению совершенно иррациональным – то есть безумным – и потому подлинно свободным не более, чем приступ психоза. Чем более мы в здравом уме, – то есть чем более воспринимаем Бога как Благо, приводящее всё сущее к полноте, и чем более сознаем, что только в Нем наша собственная природа может иметь подлинную завершенность и радость, и чем более избавляемся от деформирующих нас неверных представлений, беспорядочных страстей и бремени прошлых ошибок, – тем более неизбежна наша капитуляция перед Богом. Избавленная от
всякого неведения, освобожденная от
всех враждебных условий этой жизни, разумная душа могла бы свободно желать только своего единения с Богом и тем самым своего высшего блаженства. Мы, так сказать, обречены на счастье, при условии, что наша природа беспрепятственно следует своим наиболее здоровым побуждениям; мы не можем
не желать удовлетворения своего существа в нашей истинной конечной цели – трансцендентном Благе, лежащем в основании и за пределами всех тех ближайших целей, к которым нас влечет. Это отнюдь не ограничение свободы воли, если мыслить ее последовательно; это просто следствие обладания природой, созданной трансцендентным Благом и для трансцендентного Блага: природой, подлинная цель которой согласована со сверхъестественным замыслом. Бог создал нас для себя, как сказал бы Августин, и наше сердце не знает покоя, пока не успокоится в Нем. Разумная природа ищет разумной цели: Истины, которая есть сам Бог. Для любой ставшей подлинно свободной души неодолимое стремление к Богу есть не большее ограничение ее свободы, чем для умирающего от жажды в пустыне человека – неодолимое влечение к источнику свежей воды; в такой ситуации выбор не пить был бы с его стороны не актом свободы, а лишь обнаружением заблуждений, которые порабощают его и заставляют подвергать себя насилию, противному его природе. Женщина, избирающая устремиться в горящее здание не для того, чтобы спасти чью-то жизнь, а лишь потому, что не представляет себе большей радости, чем умереть в огне, осуществляет, возможно, некую «свободу выбора», однако в конечном счете она есть пленница гораздо более серьезного отсутствия рациональной свободы.
Поэтому мы, конечно, можем поступать иррационально, однако это не более чем банальная возможность выбора; это еще не подлинная свобода. Настоящая свобода существует лишь потому, что у преднамеренного действия имеется рациональная конечная цель, объективно отличимая от иррациональных устремлений. На самом деле это древняя христианская ортодоксия, общая для учений отцов Церкви и великих средневековых богословов; и если бы она была неверна, то всё здание христианского представления о существовании, творении, Боге и единстве онтологического и морального аспектов реальности полностью рухнуло бы. Даже самоубийство есть только бегство от страдания и стремление к покою, которого не может дать мир, хотя в критический момент принятия решения он или она может представить себе этот покой лишь в иллюзорной форме забвения; это заблуждение есть лишь ошибочное понимание в момент жестокого смятения и отчаяния, а вовсе не какое-то окончательное отвержение Бога. Мы не можем даже выбрать ничто – во всяком случае,
