Я не утверждаю, что мы в некотором весьма существенном отношении не вносим в свое отчуждение от Блага в этой жизни собственного чрезвычайно важного добровольного вклада. Без сомнения, Моисей Маймонид верно заметил однажды: мы есть то, что мы совершили, и никто не принуждает нас идти по пути сострадания или жестокости, честности или коварства. Но насколько именно это верно? До какой-то точки это, без сомнения, так, но после нее это явная ложь. В этой жизни не существует полной свободы или полного понимания, и полагать, что в своих поступках мы обладаем такой безграничной и безусловной свободой, есть сущая нелепость. Поэтому мы неспособны навлечь на себя безграничную и безусловную вину. Всегда имеются смягчающие обстоятельства. Возможно, кому-то было бы приятно (или неприятно) думать, что Гитлер столь радикально отличался от всех нас, что был способен, обладая одновременно совершенной здравостью ума и незамутненным сознанием истины, сделать свободный выбор в пользу того, чтобы стать – как в своих намерениях, так и в своих деяниях – таким невообразимо злым, каким он стал. Во всяком случае, нам, возможно, доставила бы удовольствие мысль, что сами мы, каковы бы ни были сформировавшие нас обстоятельства и силы, никогда не были бы способны на что-то, даже отдаленно напоминающее столь чудовищное зло. Я очень надеюсь, что это правда; однако даже в таком случае нам не стоит чрезмерно тешить себя этой мыслью. Здесь есть лишь две возможности, и ни одна из них не избавляет нас от нашей дилеммы: либо Гитлер, будь он воспитан иначе и испытай он в юности иные влияния, мог оказаться иным; либо он был порочен от рождения и потому с момента своего зачатия был неодолимо влеком по пути полного превращения в фюрера, при условии, что никакие противодействующие обстоятельства не помешают ему достичь этой цели. Однако в любом из этих случаев его вина не была безусловной: в первом случае он был как минимум отчасти жертвой обстоятельств; во втором он был как минимум настолько же жертвой судьбы. Ни в одном из них он никогда не был полностью свободен. Эти соображения, разумеется, не извиняют его и не делают наказание за его злодеяния несправедливым; он в любом случае был самим собою, и эта его самость определенно заслуживала проклятия. Однако они заставляют нас признать, что он был конечен и потому никогда не был бы способен совершить больше, чем позволяет конечность. Прометей, возможно, мог вызвать неослабевающий гнев Зевса, но лишь потому, что он, в конце концов, был титаном, тогда как его мучитель – просто богом: два весьма внушительных, но всё же ограниченных существа, отличающиеся друг от друга лишь разными степенями конечной силы. Гитлер же, в противоположность им, был лишь человеком, и даже таковым может считаться с трудом, тогда как его последним судьей, очевидно, будет Бог, которому присущи бесконечная благость и бесконечное могущество; несоразмерность между ними – это несоразмерность твари и творца, и потому различие в их соотносительных силах, будучи бесконечным, требует, чтобы подлинно соразмерное правосудие для первого не выходило за пределы сферы моральных способностей, которыми его наделил последний.
