следователь. «Японцы — люди не жадные, — разъясняю ему.
— Вам жаль их денег? Ну так и быть, за двести. Пусть капита
листам сто тысяч останется. Начальство узнает, что вы такие
деньги дарите буржуям, не помилует вас». «А какое изобре
тение?» — полюбопытствовал следователь. «Вы сами приду
майте. Я — пасс. Мое дело подписать, ваше — вину измыслить.
Дались вам эти разведки. Антисоветская агитация у меня есть,
срок мне обеспечен, план на человекоединицу выполнен. Чего
же вам больше?» А он мне: «Агитаторами пруд пруди, их за
единицу не считают. Шпионов требуют, особенно немецких.
А вы... к японцам полезли. Y немцев имена попроще и деньги
понятней, а тут сиди с книжкой и запоминай иены ваши.
Грамотный человек, а сочувствия ни на грош. Мучаете вы меня».
До вечера я беседовал с этим недоумком. Потом пришел
другой, средних лет, подтянутый, корректный, с ним мы мирно
решили, что я с целью подрыва государства обязался явно и
тайно пропагандировать превосходство японской медицины над
нашей и, кроме того, обязался продать японским разведчикам,
но не успел выполнить свой гнусный замысел...
— Что ж е вы им хотели продать? — слабо улыбнулась
Любовь Антоновна.
— Еще не изобретенное лекарство, предназначенное для
борьбы с гангреной. Поскольку, как думали тогда, возможна
война с Японией, я потенциально спас девяносто тысяч еще
не раненных японских солдат, и в результате их боевых дей
ствий погибло десять тысяч красноармейцев. Чувствуете, ка
кой размах? Я даже гордость испытал. И за себя, что так круп
но играл, и за наших солдат: каждый девять японцев щелкнул.
37
Меня приговорили к расстрелу. В камере смертников просидел
двадцать пять дней. Жутко. Особенно ночью. К каждому шо
роху прислушиваешься. Всю ночь не смыкаешь глаз. Ждешь,
вот вызовут, вот вызовут... Корпус в той тюрьме, где я сидел,
Т-образный. Там, где большая черта, общие камеры, где ма
ленькая — одиночки для смертников. В каждой одиночке че
ловек семь-восемь сидело. Как ночь — собирайся с вещами.
И ждешь, ждешь, ждешь... Днем надзиратели не давали спать.
Говорить между собой запрещали. В камере тесно, душно,
ослабли мы. Сидишь и думаешь, когда же вызовут? А ночью
