«Ладно, — вздохнулось мне, — отбой, товарищ Лушин…»
Ровно в пять утра наступаем.
* * *
Грюканье сапог и беспорядочный топот сливались, распуская шум, подобный многозвучию вертящихся жерновов. Моя рота шагала дружно, не растягиваясь по дороге. Нас обгоняли штабные «эмки» или грузовики, катившие на прицепе пушки, но красноармейцы надменно воротили головы от круженья колес. Али мы не «царица полей»?
Сельцо Полунино показалось часам к пяти — блеснуло издали луковичкой церквушки. Отсюда до Ржева каких-то двенадцать километров, но маршем их не пройти. Проползти только. Продраться через колючую проволоку, прорваться через минные поля и окопы, сквозь перекрестный огонь из блиндажей и дзотов…
Тут же, словно эхо моих мыслей, загоготали пулеметы. Частили скорострельные «крестовики» — MG-34. 8-я рота среагировала моментально — пригибаясь, бойцы рассыпались вдоль глубокой промоины.
— Предупреждають, — сплюнул красноармеец Лапин, статный, неторопливый, с породистым лицом графского бастарда. — Раньше подойдешь к жилью — собака загавкаеть, а теперича «эмга» лаеть…
— Герасим, — опустил я бинокль, — сбегай, кликни старшину Ходановича.
— Есть!
— Товарищ командир! — согнувшись в три погибели, ко мне подбежал сержант Якуш, щуплый и черный, пропеченный будто. — Может, пока… это… сухари раздать?
— Действуй, Коля, — кивнул я, и поднял голос: — Взводные! Раздать сухари!
Якуш обстоятельно расстелил холстину и высыпал на нее сухари из мешка. Разделил на кучки, и обернулся:
— Косенчук, кому?
— Годунову!
Иван аккуратно сгреб свою порцию.
— Кому?
— Трошкину!
— Кому?
— Будашу!
— Кому?
— Антакову!
— Кому…
Чуть ли не вставая на четвереньки, я сдвинулся к одинокой сосне, чьи корни оголились в дожди, и выглянул над травянистой бровкой. Отсюда хорошо просматривался немецкий плацдарм — и доты, и траншеи извилистые. Сплошные проволочные заграждения в несколько рядов. Блиндажи на каждое отделение, а минами всё засажено, как картошкой…
— Старшина Ходанович… — загудело за моей спиной.
— Вольно, Лёва. Ведь ты же Лев? Я правильно запомнил?
— Лев! — оскалился старшина. Неожиданно улыбка его смялась, и он вытянулся: — Здравия желаю, товарищ батальонный комиссар!
Обернувшись, я приметил слона — огромного Деревянко. Не толстого, а именно большого человечищу. В обширной комиссарской тени прятался сутулый капитан в мятой гимнастерке и не чищенных сапогах. Его узкое, костистое лицо, колючее из-за двухдневной щетины, не выражало ничего, кроме апатии и застарелой усталости.
