) «Как убивать? – ты говоришь. – Ты мог бы поучиться у матери, когда она покончила с отцом. Как кровь отца ты смеешь забывать? Стыдись впадать в уныние, сверши, что должен!»
Студентка 3-я: И что Орест?
Электра: Твердил сначала: «Не смеет сын убить её, не смеет. Гнев матери карать убийцу будет». Когда решился, то сказал: «О страшный путь мне выбран, ужасный горький груз взвалили вы, о боги, на меня».
Студентка 3-я: И как же это всё произошло?
Электра: В богатой колеснице мать моя приехала, чтобы увидеть внука, которого как будто родила я. Она уже слегка отяжелела, но всё ещё прекрасною была, с красивою причёской, на лице румяна, блестящие одежды, золотые украшенья. Чтобы сойти на землю, Клитемнестра подозвала рабынь-троянок, те стали на колени, а царица, на спины их ступая, вниз сошла. Опять она припомнила Авлиду, где Ифигению предали смерти на алтаре, и тем своё предательство и казнь царя перед народом оправдать пыталась. А я сказала ей: «О, если б, мать, и сердце ты имела, как лицо, прекрасное. Твоя сестра Елена пришельцу-варвару, не споря, отдалась, а ты же лучшего меж греками убила! Едва уплыл отец, а ты уж перед зеркалом вертелась, и косы золотые заплетала, и долго наряжалась, потому что другой мужчина занял твои мысли! Когда враги-троянцы побеждали, ты радовалась так, что было видно, а ежели ахейцам удача улыбалась, ты плакала, боясь, что муж вернётся».
Студентка 3-я: И что же? Ты вот так смотрела матери в глаза, с ней говорила, а потом её убила?
Электра: Сейчас я доскажу. Мать отвечала, что не удивлена, что дочери обычно привязаны к отцу, а сыновья – к той, что их на руках носила. Сказала, что не сердится на злые мои слова, что у неё самой тоскою грудь сжимается, как вспомнит, что убила мужа, что гнев то был безумный у неё. И восклицала: «Горе, горе мне!»
Студентка 3-я: Так, может быть, она раскаялась?
Электра: В раскаянье её не верю я. Тот, кто раскаялся, меняет жизнь свою, несёт он наказанье за проступки. Если царь, то сам и выбирает себе муку, расплату за грехи. А мать коварная моя, как прежде, наряжалась, да свысока смотрела, да каждый вечер пир, увеселенья, роскошь и ложе, разделённое с Эгисфом. Нет, это не раскаянье – слова. Слова пустые.
Потом те, кто собрался, слышали за дверью её крики: «О, милосердие! Я мать! Не убивайте!» И вышел бледный и с потухшим взором Орест, он так страдал и говорил мне: «Как мне она там, на коленях ползая, терзала сердце! Молила: „Сжалься надо мной, дитя!” – и грудь достала из одежд, чтоб дрогнул я, и шею так мне обняла, что меч мой выпал».
