Мы медленно движемся в притворном танце, огибая подтянутые подновленной обивкой стулья, будто дожидающиеся своего великого комбинатора, а может уже дождавшиеся? Подпеваем вполголоса Элвису, приближая губы и переходя на шёпот: "For my darling I love you, And I always will". Шепот срывается, становится хриплым. Я спотыкаюсь и мягко приземляюсь на один из стульев, не выпуская ее руку. Пытаясь сохранить равновесие, она делает широкий шаг, полы её юбки распахиваются шире положенного. Меня снова бросает в жар, и рука проворно скользит туда, куда ещё секунду назад – рано или вовсе нельзя, но теперь уже точно – ДА!
Звонок телефона безжалостно вспарывает тонкое полотно мимолётной реальности. Просыпаюсь.
− Ало, это музей? – звенят колокольчики на другом конце – Я подъехала, где у вас начало осмотра?
− Хранитель будет через минуту, ожидайте. – Растягиваю слова, но нетерпение выдаёт.
Ссыпаюсь по ступенькам в асфальтовую духоту июльского вечера. Сон ещё не отпускает, только теперь острее – и волосы, и глаза и… ВСЁ! Церемонно протягиваю руку, приглашая войти. Она делает шаг, разлетаются полы лёгкой льняной юбки, и я закрываю глаза.
«От злой тоски не матерись»1
Кварталы, бегущие навстречу, начинают казаться знакомыми. Но узнавание не обещает приятных воспоминаний. В груди уже вовсю ноет, когда машина, наконец, останавливается. Сижу ещё какое-то время неподвижно, продолжаю наматывать свой клубок боли. Беспорядочно роящиеся поначалу мысли, строятся ритмичными рядами и сливаются в болезненный унисон.
Как может стать ненавистным здание? Двадцать лет я считал его своим домом. Воспоминания о первой половине – как довоенное кино – такие же счастливые и беззаботные.
И такие же невыносимые!
Любовь всей жизни, та,
что раз и навсегда,
за эти годы обернулась
чужим, опасным существом.
Теперь её коснуться даже в мыслях,
в воспоминаниях – тупая боль утраты.
Отношения предстали оковами, тянущими жилы ежедневно и без выходных.
И даже дом казаться стал темницей,
откуда я и совершил побег.
Позорный ли? Как посмотреть.
Да и побегом-то назвать…
Уполз, зализывая раны.
Желал ли я такой свободы?
– Бред,
то был мой самый адский страх!
И вот я в нём, и что я слышу.
– Ты обживись тут, старичок!
Ты никому не нужен здесь. Но кто-то
готов сие назвать свободой
и философствовать об иллюзорности её!
Что ж алкоголь да мнимые романы
неплохо глушат боль, но не излечат…
Зловещий гипнотический ритм затягивает и парализует волю. Внезапный звук клаксона выдергивает меня в реальность, на свет, на воздух. Я, наконец, отпускаю яркие и реалистичные дремотные образы, вспоминая, зачем я здесь.
