– По уцелевшим частям обмундирования и белья, смею утверждать, что это боец Красной Армии.
– Противотанковая батарея капитана Кравченко погибла полностью, включая комбата, – настаивал смершевец, – кроме нескольких бойцов, которые, возможно, сдались в плен.
– Никто, ты слышишь, сука, никто в плен не сдался! Взрывами их разорвало, танками в землю вкатали, ты слышишь меня, – это кричал Леха, по его телу, как будто прошел электрический разряд, и он почувствовал свои ноги. Он готов был зубами рвать того, кто это сказал, рванулся всем телом и вновь потерял сознание.
Вновь заговорил доктор:
– Товарищ лейтенант, попрошу вас удалиться. Я думаю, боец в полном объеме ответил на все ваши вопросы.
– В общем-то, да, – согласился лейтенант.
– Когда будете повязки с лица снимать, сообщите. Кого-нибудь из полка найду, опознание провести, ему же надо будет документы новые выписать, – уже уходя, добавил: У вас, доктор, своя служба, а у меня – своя, врагов и предателей пруд пруди. И не надо на меня так смотреть! – и удалился.
– И не надо на меня так смотреть, гражданин Макарычев, – снова сел в свое кресло начальник милиции Гончарук, – вот факты, протоколы, мы обязаны принимать меры.
При этом он стал еще пристальнее всматриваться в глаза и выражение лица старика. А тот, наконец, стал понимать, для чего он здесь. Лицо старика Макарычева сначала стало похоже на лицо пьяного дебошира, который вчера накуролесил чёрте что, а сегодня вспомнить не может и сожалеет о том, что произошло, глаза его выражали извинение. Но недолго, секунд десять. Потом было лицо ребенка, которого ведут в зубной кабинет, а он смотрит на маму, прося помощи. Это тоже длилось недолго. Лицо Макарычева стало темнеть, на нем начали просматриваться все мышцы, а глаза… его взгляд впечатал Гончарука в спинку кресла. А в последнюю долю секунды блеснула какая-то озорная искорка. Старик медленно встал, выпрямился… Нет, это был не возглас, не крик даже, это был рык льва:
– А, ну-ка встать!
Гончарук подскочил как на катапульте, по пути даже успел надеть фуражку. Голос старика потряс подполковника, он еле сдержал желание вскинуть руку к козырьку.
– Вот так, смирно стоять перед участником парада Победы тысяча девятьсот сорок пятого в городе-герое Москва, – взял свои шахматы и, уже уходя, негромко добавил: Развели тут балаган!
Выполнить команду «встать» у Жигалова получилось гораздо хуже, чем у Гончарука, во-первых, любые команды он выполнял крайне редко, во-вторых, он был в раздумьях о чем-то своем и отреагировать должным образом не успел. На коленях у него лежала кожаная папка с неисправным замком, она упала, и из нее высыпались бумаги, а сверху папки лежала фуражка, которая тоже упала и докатилась почти до ног Макарычева. Гончарук смотрел на это так, как будто ждал, что в завершение картины дед Балатон, уходя, пнет эту фуражку с такой силой, что она улетит в дальний угол кабинета, туда, где за сейфом стояли переходящие Красные знамена. Но старик Макарычев этого не сделал.
