Сидя наедине с трупом мужа под угнетающее мерцание зажженного горшка с жиром и с ужасом улавливая сочувственные переговоры слуг вдали, Оя припоминала завершение их скоротечного пути бок о бок. Пути небогатого на артистичные поступки и жизнь нараспашку, а вдоволь наводненного тем, о чем хотелось бы молчать. Но неистово тянущего пройти все вновь.
– Тебе достался строптивый своевольный народ, – говорила мужу Оя, а Син расходился с ее закольцованной рассудочностью, которую многие принимали за черствость. – Быть может, стоит остановиться с экспансией новых земель.
– Иная кровь льется не зря. Дай им войны, горожане отвлекутся от выдуманной ими нашей несправедливости. И тогда либо пожрут себя сами, либо падут от зарождающейся где-нибудь империи. Что бы мы ни делали, им всегда будет мало.
– Дай им мира и мудрых решений, тогда неприкаянные племена сами захотят присоединиться к нам.
Син покачал головой.
– Никто не оценил наших начинаний.
Син все больше погружался во власть и терял их первоначальные честность и разграничение происходящего по категориям ценности. Оя же понимала, как разъедающи эти мелкие гадости и стремления окружения возвысить себя путем угождения им обоим. За все эти годы она так и не научилась воспринимать раболепие как должное. Наделенная стойкой моралью, нацеленной на процветание ее самой и ее продолжения в виде единственно правильного Галлы, она отторгалась от человеческого рода, за которым ей мерещился противоречивый клубок неоднозначных мотивов. Син охотно позволял энигматичной жене проявлять властность, не выглядя слабаком в глазах подданных, поскольку сам таковым себя не считал, находя проницательный разум жены куда более привлекательным, чем точеные фигуры снующих по дворцу высокородных чаровниц.
Оя закрыла глаза. Ей невдомек было, что творилось в его душе последние месяцы. Син начал разочаровываться в себе и других, этот идеалист с сильным характером, часто прислушивающийся к ней, но не послушавший в последний, роковой раз. Все чаще устраивал он ненужные пиры с прихлебателями. А ночами повадился уходить из покоев и разговаривать с бронзовым зеркалом, которое жестоко издевалось над ним за малейший промах. Для Сина происходящее было стихийно и естественно. Вот только от многого скребла потом душа…
– Сколько смертей на твоей совести, – будто сочилось из зеркала.
– Но я ведь властитель душ и тел! – хрипел Син в ответ самобичеванию.
– Прежде ты не думал так, – глумилось над ним неровное отражение. – И даже в рождении твоего сына повинен другой мужчина.
