Сегодняшние мысли о Ларе навели Диму на другие — тоже беспокойные, неопределенностью подтачивающие его уверенность в профессиональном поле. Он не в первый раз задумывался о выбранном пути, но впервые с выпуска из университета не сумел быстро и напрочь избавиться от пусть и слабого, но сомнения: в собственных храбрости, решимости, силе. В своей полезности и, наверное, ценности в качестве юриста.
— Пап? — пару минут спустя Дима решился заговорить; знал, что в ближайшее время лучшей возможности не выдастся.
Идущий чуть впереди отец негромко напевал расхожую «Smoke on the Water». Дима, припомнив текст стихов, развеселился: не слишком песенка подходила к окружавшей их пасторали, но батя, кажется, никогда другой музыки не знал: на приобретенной еще в молодости гитаре, которая до сих пор пылились у него в кабинете, он мог сыграть или вступительный проигрыш известного всем хита, или ничего.
— Да, сын мой?
— Ты… — Дима сбился: обращаться к маловыразительной спине ничего не подозревающего отца было странно. — Ты не думаешь, что я тогда струсил, бросив уголовку? Решил, что не могу бороться в пустоту и бросил? Надо было, как ты… — Он хотел сказать, что помощь в борьбе за правду в масштабах целой страны — правильнее, достойнее, монументальнее, чем то, что выбрал он сам. Что он надеялся соответствовать им, своим родителям, но, занявшись более приземленным делом, как будто бы дал слабину, превратился в обывателя, отказавшись от роли проводника; в посредственность, выбравшую комфортную и сытую жизнь без сражения за общечеловеческие идеи и ценности. Диме было что сказать, но сформулировать свои терзания в складную, лишенную чрезмерной патетики речь — та еще задача, когда пытаешься говорить о профессиональном долге и смысле жизни.
Развернувшись к нему лицом, отец остановился и уверенно, тоном опытного, но сохранившего искренность и участие, преподавателя, перебил, явно уловив суть всех не озвученных вслух доводов:
— Как я, уже я и поборолся. И еще поборюсь, сколько проживу. Ты пойми: я свои силы и сейчас понимаю, и тогда знал. Знал, что меня эта борьба только распаляет, и силы не уходили, потому что мне ничего на свете интереснее этого не было — вот что важно. Я иначе не могу. Мы с тобой говорили об этом, когда ты студентом был, помнишь же? — Дима кивнул. — Если б я только из принципа на правозащитную деятельность жизнь положил, от меня одна оболочка осталась бы. Сгорел бы за пару лет. Вот ты, сын, можешь то же про себя сказать? Что ничем другим заниматься не хочется? — Отец посмотрел на него пристально, как рентгеном просвечивал на предмет сожалений об утраченных возможностях. Обмануть или обмануться под таким взглядом не выходило.
