– Не беспокойся, я, кажется, уже так делала, – Тая широко улыбнулась.
– Мне тоже так кажется, – Шут ответил своей обычной лукавой улыбкой. – И когда же такое уже было?
– Когда-то очень-очень-очень-очень давно, – протянула Тая, слегка отклоняясь назад, запрокидывая голову и устремляясь взглядом в ночное звездное небо. – Так давно, что я даже уже и не помню. Может, я это выдумала, а может, это было на самом деле. Но чувства действительно весьма странные… Знаешь, как будто делаешь что-то ужасное или нечестное, но при этом испытываешь наслаждение, будто подкармливаешь своих демонов. И не знаешь, настоящий ли ты. Или это вовсе не ты.
– Знаю…
– И все вокруг слишком нереальное. И одновременно с этим я понимаю, что реальность окружающего абсолютна. Это слишком сложно объяснить. Многие вещи и понятия одновременно кажутся наполненными смысла и бессмысленными. Будто бы в них заложен величайший божественный замысел и одновременно отсутствуют какие бы то ни было задачи.
Шут молчал. Вся его наивная легкость и беспечный задор остались там же, где и память Ведьмы. Теперь он был обычным мужчиной, и перед ним стояла такая же обычная женщина. Взбалмошная, пытающаяся найти ответы на вопросы, пьяная. Они оба были уже далеко не юными. Этот мир сравнял их возраст. Возраст тысячелетней ведьмы и молодого не менее древнего паренька-шута.
Он, к сожалению, уже не помнил многого, но знал наверняка, что Ведьма нуждается в его помощи. А как ей помочь – он совершенно не представлял. Та сила, что вела его раньше, можно сказать, затерлась. Он слышал ее «голос», но не мог отличить истинное от неистинного. Он путался, менял свои решения много раз. То, что ему казалось правильным, вдруг переставало быть таковым. А в ложном он вдруг находил зерна истины. Он пытался идти за сердцем, выбирал путь, который оно требовало. И в одну прекрасную минуту понимал – не то. Вдруг сердце переставало вести его по выбранной дороге. Исчезали радость и стремление, он не знал покоя, корил себя за потерянное время, ему все казалось неправильным, а сердце вдруг хотело противоположного. И разум был с ним согласен. И как бы он мысленно ни пытался себя переубедить, свербящий червь сомнений и непринятия происходящего глубоко сидел и отчаянно шевелился в душе. А самое большое предательство ощущалось, когда сердце и голова не могли прийти к согласию. В мировоззрении Шута всё имело неоднозначный характер, и с каждым днем своей земной жизни он ощущал, будто его все больше и больше затягивает трясина. Он пытался бултыхаться в ней, искать правильный путь, искать истинное поведение, суть вещей и людей, дорогу, которой ему стоит идти, он пробовал различные варианты – от борьбы и бунта до смирения, но день за днем гнетущее нечто обволакивало его, связывало по рукам и ногам и проглатывало. Медленно и безостановочно. И ничто не могло помочь. И вот наконец он встретил ее. В миг его душа вспыхнула огнем. Огонь принес легкость и очищение. Но только на время. Вскоре Шут увидел, что Тая такая же пленница трясины. И он ощутил, как теперь они вдвоем погрязают в ней миллиметр за миллиметром. И что вряд ли придет спасение. И никто из них двоих не знал, что же делать и как себя вести. Осознание этого приходило волнами, в мирской суете оно немного отступало. Но на пике волны появлялось ни с чем не соизмеримое отчаяние. Оно было словно огромная черная космическая дыра. И ее поскорее хотелось заполнить – чем угодно. И Шут находил утешение в вине. Там было все – и истина, и жизнь.
