– Мир обширен, загляни за горизонт, и ты увидишь другие правила, другие представления. – парировал Аспид.
– Словно поэт ты снова всё усложняешь, ты слишком щепетилен.
– Я пытаюсь проникнуть в суть видимого мною. – гордо заявил он, откинувшись на спинку дивана, теребя во рту не воскуряемую трубку барона. – Для чего мне подчинять всех, когда и так многие принадлежат мне по праву венца творения. Только чтобы не скучать, чтобы постичь высокую мудрость.
Хлоя находилась рядышком с книгой по славянскому языку в руках, порою отвлекаясь на замечания Аспида.
– В последнее время ты сильно обленился, заполучил почет и богатство. И что дальше? Слава померкнет, а деньги потратятся. Попробуй завладеть чем-то бесценным, неподкупным, тем, что у тебя никто не отнимет, что не исчезнет и не забудется.
– Душой. К примеру, какой? – поинтересовался Аспид.
– Для начала попробуй восхитить детей барона, затем обольсти слуг, затем самого барона и баронессу. Последней буду я. Но мою маму даже не трогай, она и так чересчур доверчива и податлива как детский пластилин.
Аспид призадумался над последовательностью сеанса покорения тоскующей пытливой публики. Однако прежде ему необходимо было определить себя юношей, дабы и другие сменили восприятие его импульсов, его слов, деяний. Теперь он казался многим взрослее, умнее, но они были неправы, ведь он остался младенцем, с незабвенной памятью, который лежит неподвижно, созерцая суету людскую, их ложные идеалы, их пороки, страсти которые причиняют им лишь страдания, после мнимого удовольствия.
Отныне Аспид, как ни странно, стал юношей. И его имя в кругу семьи Дон-Эскью потеряло змеиное значение, ибо барон теперь всегда доволен им, почитая за верного слугу, в обязанности коего входит – быть, жить и здравствовать, дабы земли, приносящие ежемесячный доход не были утеряны, отняты судейской палатой пэров. Баронеты приняли Аспида, а вот Хлоя стала отдаляться от него, они всё меньше контактировали, ибо их тела вошли в почти незаметную фазу чувственности, их воспаленная плоть, гноящаяся неведомыми желаниями, обрела новые формы, новые контуры девушки волновали его сердце и ум, влечение затмевало всё, даже гордыню. Но в душе его не царствовал разврат, его помыслы постигали складки платья, не заглядывая за ткань, под подол ее юбки, ибо ведал он, что только в чистоте положено мудрствовать. Тогда как затмения разума сделают его слабым, он не будет пленником слабых мечтаний, не покорится женщине, ведь та словно создана для его падения, она запретное древо посреди Эдема. Может быть, Ева и была тем наливным плодом, но он не соблазнится, мудрый человек смиряет плоть, и та плоть больше ничего не чувствует. А сердце пускай кричит, вопит истошно, я притворюсь глухим – думал Аспид, наблюдая за девушкой, даруя телу своему лишь одну уступку – созерцать, безмолвное восхваление и торжественное поглощение. И чем меньше он уделял ей внимание, тем упрямее она погружалась в изучение немецкой политики. Их томные отношения не казались окружающим неестественными, не обнаруживали сомнительной подоплеки, ведь считали их братом и сестрой, некогда в младенческом возрасте так умилительно спавшими в одной кроватке. Но Аспид испытывал чувства куда сильнее, простого почитания, он и не подозревал, что зрительное познание может вызвать неподдельный, сокрушительный восторг. Однако Хлоя словно прочла в его взгляде влюбленность, поэтому вовсе охладела к нему, вовсе перестала им интересоваться.
