втравил?» Лёха сказал устало: «Ты же знал, что так всё кончится, Хмурый?» Тот кивнул. «И зачем?» – «Что «зачем?», Лёша? Есть вопросы, которые не имеют ответов. Ты мне их сам задавал, помнишь? Про крест, про любовь к врагам. Кому принёс чашу со Своей кровью Христос? Блатным? Мужикам? Ворам в законе отдельно, в рюмочке? Тот, Кто ходил с мытарями и блудницами, делил ли людей? Отвергал «петухов»? Если священник, пьющий чашу после всех, не осквернён, то почему нельзя мне? Мы придумали кучу законов человеческих, которые нас разобщают, и хотим втиснуть в них Бога. А Он не влазит в эти бл@#ские рамки». Лёха молчал, глядя в пол. Плитка под умывальником потрескалась и требовала замены. Из какого-то крана всё время капала вода. Хмурый вздохнул: «Ладно, не плачь, Лёха, а то заржавеешь. Кому назначено быть Гвоздём, тот торпедой
49 не станет. Три дня мне дали? Ну вот, значит, есть еще время, как раз в воскресенье успею причаститься». Он загасил в умывальнике бычок, устало потёр колени со звёздами и пошёл по коридору, шаркая тапочками, а Лёха смотрел ему в спину и думал, как же им быть…
… Через два дня, в воскресенье, Лёха на службу не пошёл. Пока народ болтался по территории, он вскрыл свою нычку с заточенным гвоздём и грел его теперь в кармане. Он ничего не решил – убьёт он Хмурого или кого-то из быков Носа, которые придут за ними, а может, вскроется сам – только отчаяние билось в нём, как океан из пиратского романа. Он то порывался бежать к дежурному, чтобы сообщить о грядущем ЧП, то думал, как принудить к этому кого-то из известных стукачей, чтоб Хмурого закрыли хотя бы в ШИЗО в одиночке, а потом перекинули в другую зону, но всё было как-то эфемерно и фантастично, как в фильмах или дурных книжках про зону. На Лёху зыкали из блатного угла, но ничего не говорили, ждали развязки, да Лёха и сам ждал. Ждал, когда вернётся из церкви Хмурый, чтобы хоть что-то, хоть какой-то намёк увидеть в его глазах, хоть какую-то подсказку. Но время шло, а Хмурого не было, и это было невыносимо.
…Сирена пронеслась над зоной внезапно – давно так не горланила, Лёха уже и забыл её тревожный вой. Все бежали на плац, орали отрядники, считая людей. Никто ничего не понимал – зачем тревога, что случилось. Бежал и Лёха, скинув по пути у клумбы свой гвоздь от греха подальше, воткнув его в мягкую чёрную землю, представив при этом на миг, как гвоздь проходит Хмурому под ребро. На отрядном построении Хмурого тоже не было, и отрядник, капитан Агарович, был весь потный и злой, как собака. Доложились, разошлись, менты кипишились, а Агарович погнал пятый отряд на шмон, и среди зэков пронеслось слово «побег». Пока трясли барак, Эдик Баптист подошёл к ничего не понимающему Лёхе и сказал: «Ну, красава Хмурый твой! Не зря у него, говорят, красная полоса
