Когда афганцев тех штопали на больничке, «чёрная масть»15 объяснила им правила, и к Лёхе больше не проявляли интереса, но кликуха прилипла, а на затылке выросли глаза. И в разных нычках – что в бараке, что тайге – стал он прятать гвозди: и не заточка16, скинуть легко, и вещь опробованная.
Когда после очередной отсидки в БУРе он потерял двадцать кило веса и отъехал в больничку с подозрением на туберкулёз, к нему пришли от Жоры Енисейского, смотрящего за зоной, принесли грев и посоветовали снизить обороты, а то не доживёт он по ментовскому беспределу и своей безбашенности до звонка на волю, а после больнички, к счастью Лёхиному «тубик» не подтвердившей, перевели его – не без помощи того же Жоры – в нерабочий восьмой отряд, где он продолжил своё ремесло: колоть татуировки зэкам да рисовать «весёлые картинки» по заказам почтенной публики. И читать книжки, сбегая в иные миры и судьбы, отличные от его, Лёхи, существования. Там, в библиотеке, и встретил он Хмурого на четвёртом году своего срока.
Хмурому было за полста уже, кликухе своей он соответствовал, и был он каким-то серым, будто присыпанным пеплом, с пегими волосами и глухим надтреснутым голосом, на пальцах – выцветшие перстни авторитетные. Только глаза у него были словно от другого человека – не мутный свинец, как у быков-афганцев, от которого холодело в животе, не юркие и наглые мышки, как у большинства блатной молодой поросли, не бритвы, вскрывающие голову, как у Жоры-смотрящего. Глаза у Хмурого были живыми, в них была мысль, был интерес к собеседнику, было небо – ясное солнечное канское небо, с редкими облачками, как в то лето. Базар зашёл за «Мотылька», книжку про французского каторжанина, приговорённого к пожизненному заключению, откуда он сбегал за одиннадцать лет девять раз: до тех пор, пока это ему не удалось. Книжку принёс сдавать Лёха, а Хмурый аккуратно поинтересовался прочитанным и позвал его в курилку. И пока Лёха взахлёб расписывал злоключения, не сломившие заморского бродягу, внимательно слушал и улыбался своими бирюзовыми глазами. Оказалось, книжку он читал, и мнение своё имел, и Лёхино стремление к свободе одобрил. «Только, брат, с этого архипелага ты на кокосах не уплывёшь. – Хмурый допинал бычок несколькими сильными затяжками, прицельно дослал его в урну и снова глянул Лёхе в глаза, как в душу фонариком засветил. – Ну а если решишься и тайга тебя не схавает, и менты не повяжут, что ты с той свободой делать будешь на… – он махнул рукой в сторону вышки и забора – …на той воле. Да и воля ли там? Ой ли? Живут там люди в такой же зоне, только охранники – они сами себе. И стукачи, и исполнители приговора. Нет воли за забором, некуда там бежать». Лёха слегка растерялся: «Как нет? Ходишь, куда хочешь, друзья, родня…» Хмурый улыбнулся: «Ну и много ты, брат, нагулялся? Там сейчас страна другая: посмотри, кто в зону идёт, что поют про тамошнюю житуху? Жрать нечего, денег нет, война в Чечне цинковые бушлаты
