В общем, Лёха подался на заработки, «в край», на узловую станцию Ужур грузить вагоны, и там, ужиная в одном привокзальном шалмане, встретил енисейлаговских корешей с зоны. Собственно, не то чтобы и корешей – так, с соседнего отряда, пересекались несколько раз, одному он бил татуировку, другому занимал блок сигарет. Кореша угостили Лёху, разговорились за жизнь и, узнав о бедственном его положении, обещали перетереть «за честный труд». Через неделю встретились опять, привели с собой незнакомого типа, бледного и лопоухого, но делового, отзывавшегося на «Кощея», и тот предложил Лёхе разовое дело. Суть его, если вкратце, была такая: на заводе в Шахтах есть склад готовой продукции, затаренный этой самой продукцией под крышу, и нужно этот склад разгрузить в грузовики, что подъедут ночью к пролому в заборе – всё просто, как два пальца об асфальт. «Всё заточено с начальством, – шелестел бледный Кощей, – никаких неприятностей не ожидается, нужные люди в курсах, так что дело верное». Сумма за дело тоже была вкусная, примерно в десять раз больше той, что завод был должен Лёхе за лето, и он почёл это моральной компенсацией и подписался, скрепив рюмкой гашеры13 договорняк.
Там его и взяли вместе с новыми дружками, на последнем грузовике, прямо на проломе, с вязанкой прутка. Оказалось, что в курсе были не все – сторож, который должен был закрыть глаза в ту ночь, загремел в больничку с подозрением на язву желудка, а его сменщица была не в теме и вызвала ментов, заметив движуху у склада. Чапай в этот раз даже руки не марал, только махнул: везите, мол, в Сыры сразу, оформляйте рецидивиста.
Инна не плакала, закаменела вся, говорить с Лёхой не стала, когда приехала с мамой Лорой в СИЗО, так всю свиданку и промолчала. А к декабрю, когда Лёху уже этапировали в Канск на новый срок в шесть лет по статье восемьдесят девятой, она подала на развод.
Лёха закуражился, памятуя прошлую тоску, и почти год не вылазил из ШИЗО, срываясь то на отряднике, то на отморозках, которые вдруг косяками попёрли на строгий режим и не чтили ни блатной закон, ни работягу-мужика. Тогда же, в первый год, он и получил свою вторую и окончательную кликуху – «Гвоздь». Дело было так: валандался он на распиловке, когда к нему подвалили два афганца – здоровые бойцы, взятые на мокрухе14 коммерса, осмелившегося сменить крышу, и потребовали, чтобы шёл он, Лёха, честный вор, на пилораму, а иначе они его сами туда унесут и на части распустят. Лёха закипел, но виду не подал, голову потупил и пошёл с афганцами в сторону шумящего сарая, где брёвна резали по определённой длине, а сам глазами зырк-зырк и устриг в траве гвоздь здоровенный, чуть не в палец толщиной, из рифлёной арматуры, да и не совсем гвоздь это был, а типа штырь, но Лёхе было всё равно, он нырнул в сторону и в падении подхватил железку, извернулся и саданул со всей дури одному из конвоиров в живот. Тот выпучил глаза и сел, а второй пошёл на него буром, рыча, но дворовые шахтинские разборки с поножовщиной были неплохой школой, и Лёха увернулся от кулака шурави, упал на колени и загнал свой гвоздь тому в бедро, а потом выдернул и дал дёру, по пути зашвырнув гвоздь подальше в траву.
